Волкодав
Шрифт:
Потому что не хотел. Потому что тот злой голос уже был куда сильнее меня самого.
Моё тело вообще подводило меня. Из-за всего случившегося мне становилось только ещё хуже: голова уже не просто болела, а разрывалась, а голос в ней становился всё отчётливее и появлялся всё чаще. Он советовал, иногда даже отдавал приказы, и я уже не мог точно сказать, осознанно ли я поступал так, как хочет он, или нет. Иногда мне и вовсе казалось, что моей настоящей личности уже давно нет, а вместо этого моё тело захватил кто-то другой, кто и тревожил меня уже давно.
«Давай же, давай, отомсти ему! Покажи, что ты тоже чего-то да стоишь!» — вещал мне он,
Можно сказать, что это предательство сорвало последние запреты для того, кто жил во мне своей жизнью, и теперь моё тело всё чаще выполняло уже его волю, а не мою.
На самом деле я не знал точно, что это или кто. Я лишь инстинктивно прозвал его другим «мной».
Самым странным среди всего этого было то, что я уже не боялся его. Я просто не смел, ведь в таком случае он, другой внутри меня, он поймёт всё и, наверное, станет только ещё большим злом.
А ещё неожиданно для себя я начал видеть наяву то, чего не было: людей, предметы, явления, те самые пытки Глинска… Чаще всего передо мной возникал Феодоро. Улыбаясь, он звал меня к себе, а я же, забившись в ворох своих подушек, всхлипывал от ужаса. Мысль о том, что я, скорее всего, уже был чем-то болен, прочно поселилась в моей голове. Рядом с тем голосом, который на мои попытки поговорить об этом или спросить, кто он, лишь смеялся.
— Этого не может быть! Это происходит не со мной!
— Нет, Крым, мы с тобой вместе всё это видим, так как живём в одном теле.
— Я не верю, не верю! — Кричал я уже вслух, едва ли не плача.
1382 год, г. Солхат.
Списавшись, наконец, с отцом, я узнал все подробности заговора Шарукана и ещё больше утвердился в своём желании отомстить бывшему воспитателю. Вот ведь мерзавец, а я и не представлял, что настолько близкое олицетворение может так предать!
Сам же Сарай чувствовал себя всё хуже. Он так и не оправился после самоубийства мамы, и потому Кашлык, помогавший ему в борьбе против Шаруканя, а ранее так и вообще не вылезавший с самого востока Орды, вдруг взял ситуацию в свои руки и от имени отца начал править страной. Это грозило новой замятней, но он, ко всеобщему удивлению, действовал довольно мудро и грамотно: Шарукан был объявлен вне закона, а Москва, как представитель Руси в Орде, за отказ платить дань подвергся суровой каре — город был взят и разграблен, да и от соблазна проучить само олицетворение никто отказываться тоже не стал.[10]
1395 год, г. Сарай-Берке.
А затем на нашу землю пришла ещё одна напасть — Улуг Улус стал препятствием на пути величайшего воина четырнадцатого века, Самарканда. Он, желая обрушить наши торговые связи и мстя Кашлыку, прошёлся по нашим землям, сея хаос и разрушение на своём пути и оставляя за собой реки крови и пирамиды из черепов.
Отец понимал, что бой с ним станет самым сложным за всю его жизнь. Понимал он также и то, что, будучи уже далеко не в самой лучшей своей форме он, скорее всего, ему проиграет. Однако Сарай не мог бросить свою страну и народ перед лицом опасности и встретил врага лицом к лицу. Встретил с честью, не убежал постыдно, как я сам недавно с Куликова поля. Да и поединок был сложным: отец, хоть и довольно сильно ослаб в последнее время, всё ещё представлял из себя очень сильного соперника.
Как он и думал, он проиграл. Самарканд же, отдавая дань уважения его храбрости, бесстрашию и чести, решил не добивать Сарая, как остальных своих противников. Но это было и издёвкой: после боя теперь
Такая самоотверженная защита Сараем своей страны мне понравилась, и я, наверное, прекратил бы ненавидеть его за мать и моё рождение, но то что происходило в моём сознании, к сожалению, уже было необратимо.
И дома, в Солхате, я сходил с ума всё больше. Теперь, когда Шарукань напрямую мне не угрожал, но всё также был недоступен ни мне, ни даже моему отцу, этот некто другой в моей голове и начал планомерно, изо дня в день настраивать меня против половца, взращивать во мне зёрна мести, которые я по началу ещё пытался закопать глубоко в себе. Но теперь, под шипящий шёпот этого нечта, рассказывавшего о том, как именно можно избавить моего бывшего аталыка от жизни, а нас всех — от проблем, я начал постепенно понимать, что мои собственные мысли, чувства и желания совпадают с таковыми у этого голоса почти полностью.
С тех пор злоба, ярость и обида копились во мне несколько лет, и они сломали бы меня окончательно, не дай я им выход.
1399 год, г. Солхат.
Жертвой стала Херсонес, которая и без того тяжёлыми родами их с Мангупом сына сильно подорвала своё здоровье. Я, к концу четырнадцатого века уже безраздельно и бесповоротно влюбленный в Феодоро, смотрел на неё уже с плохо скрываемой ненавистью. Я понимал, что на её мужа не имею совершенно никаких прав, однако то, с какими благоговением и любовью заботился Мангуп о своей любимой жене и таком долгожданном сыне, выводило меня из себя.
«Меня, меня пожалей, меня!» — кричало в агонии всё моё существо, и впервые после смерти матери я снова чувствовал себя отчаянно одиноким, хотя, казалось, уже давно отпустил Итиль и научился жить самостоятельно.
А Феодоро, казалось, не замечал моего отношения к его жене. Ну конечно! Ведь с ним я был настолько ласков и мил, насколько мог себе вообще представить высшее проявление этих добродетелей. Желая видеть его едва ли не каждый день, я постоянно наведывался к ним в гости — порой даже без приглашения, ведь я же уже был другом Мангупу и считал его дом едва ли не своим.
— Убей её! Убей, чтобы она больше не смела быть рядом в Феодоро! С нашим, нашим, наш-шим Феодоро…
Тогда в моей голове и родился этот план. Он был подсказан мне той самой тёмной стороной меня в один из тех вечеров, когда я снова мучился от ревности. В отличии от множества мерзостей, предложенных моим другим «я», этот способ выглядел почти безболезненно, относительно просто и, что главное, не оставлял следов. Мой злой фантом предлагал отравить конкурентку, так нагло забравшую у меня моего возлюбленного. Да, забравшую, хоть я и появился в их жизни гораздо позже их свадьбы.
После тяжёлой внутренней борьбы я согласился, и мне уже было плевать на то, насколько в мои прежние моральные устои вписывалось убийство. На кон было поставлено слишком многое.
Теперь уже не этот зверь внутри меня просыпался время от времени, а моя первая личность, а голос разума, в отличии от другого, я слышал всё реже и реже.
И, конечно, моя истинная сущность, затерянная где-то в глубине моего сознания, уже редко управляла движениями тела. Всё чаще ей оставалось лишь покорно наблюдать за происходившем в жизни, не в силах повлиять ни на одно событие. Теперь уже ничто не мешало мне по-тихому убрать Херсонес так, чтобы Феодоро ни о чём не догадался. Более того: в её случае всё можно было списать на отголоски не самых лёгких родов.