Восемь дорог Желтого источника
Шрифт:
Все детство он страдал, считая, что отец его ненавидит, что издевается над ним изощренно, желая вытравить все хорошее, что в нем есть. Потом ему стало все равно. А потом он преисполнился благодарности за жестокие уроки — иначе разве смог бы семнадцатилетний мальчишка удержать власть после смерти отца и братьев? А он сумел. Вот только… Когда дело касалось младшего сына, Ян Вей не отличался особым терпением.
«Ты разочаровал меня… Ничтожество, слабак… Проще научить обезьяну играть в сянци»
Господин Ян считал, что все
— Я отомстил за тебя, я лишил род Цзя Циньху небесного покровительства, отсек эту разъедающую опухоль от тела Поднебесной…
— Во что ты превратил нашу землю, несчастный ты идиот!
Вдох… глубокий вдох и долгий выдох. Хороший удар… Очень хороший.
Он вздохнул с облегчением, когда фигура отца побледнела и медленно осыпалась белесым прахом. Ветер подхватил его и понес траурной лентой все дальше и дальше.
Он прислонился затылком к одному из столбов, украшенных серебром и нефритом и замер, восстанавливая дыхание и заставляя сжатые в кулаки пальцы расслабиться. Что же, это было весьма… познавательно.
— Бай! Это ты? — окликнул его хрустальный женский голосок.
Он замер и медленно, давая себе время, повернулся на его звук, уже зная, кого увидит.
Красивая, словно статуэтка, женская фигурка. Прическа с двумя заколками — простая, но элегантная, подвижное лицо с умными сияющими глазами и маленькими смешливыми губами. Его драгоценная шпилька… Небо, какая же юная! Сколько же лет прошло с тех пор…
— Баоцинь… — Имя ее сорвалось с губ. Непривычно… сложно.
— Бай! — Она подошла совсем близко, заглянула в глаза, прелестно хмуря тонкие брови. — Великий дракон еще помнит свою глупую жену? — и прижалась к его груди, порывисто, искренне.
Он не смог отказаться от этого дара: мягко заключил ее в объятия и лишь на мгновение позволил себе представить, что она и вправду рядом, и не было никогда этих долгих лет. И почти получилось. Лишь одно не давало ему покоя — ее волосы совершенно не имели аромата. Разум его говорил, что они должны пахнуть свежим лотосом и сладковатым рисовым паром. Неужели он забыл его? Или, может, теперь он был связан с другой?..
— Я любила тебя, помнишь? — спрашивала она.
— Да. — До последнего вздоха. Он всегда это знал. Вместе с ней умерла и часть его сердца.
— И ты… Ты тоже меня любил.
— Да. — И это правда. Иногда он хотел, чтобы это было не так. Бесконечным множеством длинных одиноких ночей.
— Тогда почему? — она чуть отстранилась, чтобы встретиться с ним взглядом. Слезы в уголках глаз делали их еще глубже, еще бездоннее. — Почему ты не сдержал своих обещаний? Ты говорил, что защитишь меня, что позаботишься о нашем сыне… Почему, господин мой?
Баоцинь шептала
Вся воля его, все хладнокровие не помогли: он отвел взгляд и вдохнул глубоко и прерывисто, смотря исключительно вверх.
— Прости, — ответил он после долгого молчания, все еще не разжимая рук. — Моя вина, мне с ней жить.
Больше она не спрашивала ни о чем, не ругалась, не плакала, — только смотрела неотрывно, без укора, но с таким сожалением и печалью, что в груди заломило, будто кто каленый клинок провернул. Это длилось так долго, что он потерял счет времени. А когда пришел в себя, Баоцинь уже не было, только на рукавах его и пальцах остался тонкий светлый пепел. Без цвета и запаха.
«Цзя Циньху… Ты хорошо изучил меня… ".
Его мысли были прерваны детским криком.
— Отец!
Он обернулся резко, дернулся. Будто ждал. Конечно, ждал… Ведь это так предсказуемо, и так… невыносимо.
Мальчик десяти лет, так похожий на него самого, сел перед ним и склонился в почтительном поклоне.
— Я так рад тому, что вы пришли, Ваше Величество.
— Встань, МинТао, — голос дрогнул, сын тут же вскочил и поднял на отца встревоженный взгляд.
Ян Байлун шагнул ему навстречу и сделал то, что должен был сделать давно — так крепко прижал к себе, что МинТао от неожиданности охнул — а потом сам опустился вниз перед ошеломленным мальчиком, так чтобы глаза их оказались друг напротив друга. И смотрел в детские глазенки, неожиданно мудрые и понимающие, и все не находил нужных слов.
Какая ирония: он всегда считал своего отца жестоким. И сам многократно превзошел его в этом. Жестокость отца спасла ему самому жизнь. Его жестокость — отняла жизнь у сына.
Маленькая ладонь боязливо коснулась его плеча, а потом — он на миг прикрыл глаза — лица, проводя по щеке так, словно стирала с них что-то.
— Ты ведь знал, что я все слышал. Знал, что я задумал. Ты мог меня остановить, — произнес его сын… или воспоминание о нем. Какая разница? — Но не стал…
— Не стал, А-Мин, — он аккуратно взял пальцы сына в свои. Они оказались мокрыми, и понадобилась целая вечность, чтобы понять, почему.
— И сделал бы это снова?
«Нет, никогда… снова пережить такое? Потерять и его, и большую часть своей души?»
Но МинТао смотрел так, что ложь, даже та, что призвана не туманить разум, а смягчать боль, мучительно сходила с души размоченной коркой, обнажая воспаленную язву.
«Да, А-Мин. Сделал бы. Я не жду, что ты поймешь меня. Но если бы я мог отдать свою жизнь в обмен на твою, то умер бы счастливым».
Слова не прозвучали: есть свой предел и у каменных сердец. Да и было ли оно когда-нибудь таким? Теперь оно ощущалось не холодным твердым сгустком, а истертой, снова срощенной, зарубцованной, покрытой уродливым роговым слоем, но все еще живой мышцей.