Восемь дорог Желтого источника

Елена Добрынина

И даже тогда — воистину, глупости нет предела! — он все же надеялся… Что все наладится, что его простят. Что император оценит наконец его смелость и самоотверженность. Должно быть, горные духи отняли его разум.

Сейчас, смотря в нечеловеческие глаза князя демонов, в которых ясно читалась насмешка и то удовлетворение, с которым голодный зверь насыщает свою утробу, Лу Цунь ясно понимал: с ним мирились, его терпели, пока он приносил пользу. И только. Злость заставила его скрежетать зубами, и до боли стискивать в руке древко глефы.

Прежний повелитель пил его унижение, жмурясь от

удовольствия, будто пробовал изумрудное вино на персиковом пиру. «Ты ничтожество, — говорил его взгляд, — никто… Твое место — у ног моих. Исполнять мою волю — и сдохнуть, когда придет время».

Генерал изнывал от стыда и уязвленной гордости, и злоба его распалялась еще больше, будто он тушил огонь дровами. Ярость застила глаза и скручивала в узел мышцы. Его трясло… И все казалось, что он бежит по скользкому и шаткому мосту подобно тем несчастным, которых они видели по пути сюда. Бежит — и вот-вот сорвется вниз.

Он смог бы сохранить хоть внешние признаки спокойствия, находись они здесь с Жестокосердным вдвоем, но присутствие проклятого Дракона напрочь лишило его такой возможности. Изменник, враг, счастливый соперник, которому досталось то, то принадлежало Лу Цуню по праву — поводов ненавидеть его было предостаточно. Когда-нибудь, со временем, он, пожалуй, смог бы забыть все это по отдельности. Но только не то, что тот стал свидетелем его позора. Этого Малый Тигр Поднебесной не спустил бы никому и никогда.

Тем более что тот, кто звался теперь Сунди-ваном, явно отдавал предпочтение Ян Байлуну, относился к тому, как к менее опытному, но все же опасному, равному себе по положению, противнику. И всячески подчеркивал это перед генералом.

Каждое движение, каждый взгляд, каждое слово, сама Тьма и воздух, который он вдыхал сквозь стиснутые зубы, свидетельствовали об этом. И злость обрела свое слово и форму.

'Ненавижу… Все они одинаковы, все не лучше торговцев: готовы предать себя и всех за мнимую выгоду. В них нет ни благородства, ни чести, ни добродетели. Чтобы я еще раз связался с кем-то из этих заносчивых павлинов? Чтобы служил таким и ждал от них милости? Никогда! — его передернуло, в ушах зазвенело от ярости. И этот звон вдруг сложился в четкую и ясную мелодию боя. В голове на миг прояснилось, даже сердце застучало ровнее. — Только битва, только честный поединок, только сражение имеют смысл. Только там я — бог, а все они способны лишь лизать мои пятки. Да, только бой, только холодная бодрящая ярость, только сила, очищающая, искореняющая то, что отжило свое и должно кануть в прошлое, разрушающая сами основы…

Он не замечал того, что новые щупальца Тьмы, неторопливо ползущие к нему от плети Жестокосердного, уже окружили его, обвили нежнейшими шелковыми лентами. Не слышал их сладкого шепота: «Ты прав, ты прав, ты во всем прав, о, Грозный, о, Справедливый», не замечал, что пальцы его ласково поглаживают древко глефы, словно перебирают волосы любовницы: перед его глазами ярко, ясно вставали величественные зеленые опоры и крыши с пробегающими по ним ярко-фиолетовыми разрядами. Мощь грозы, ее очищающая сила — и пьянящая свежесть после. Разве не этого он искал? Впервые за все последние дни цель его была так ясна и понятна.

И когда — новая издевка

судьбы — табличка, открывающая заветные врата, оказалась в лапах проклятого дракона, это стало для генерала новым ударом: ярость снова вспыхнула, ослепила, в ушах призывно застучали барабаны, ощущение скользкого, шаткого моста под ногами усилилось.

Но последней каплей стало не это.

«И почему я не удивлен?» — злой смех Сунди-вана впивался в слух жалящими осколками. Лу Цунь знал, чувствовал, что тот смеется не над Белым — чтобы демоны его на куски разорвали! — Драконом, а над ним самим: «Смотри, генерал, снова ему досталось то, что должно было принадлежать тебе… Какое невезение… Но разве ты ожидал чего-то иного?».

Как бы не так!

Руки его сами перехватили древко, одним быстрым движением он оказался подле Ян Байлуна и нанес размашистый удар — снизу вверх — обратным концом древка точно по ладони, на которой лежала вожделенная табличка. Раздался глухой, хрусткий звук, отозвавшийся в душе ликованием, — золотой слиток подлетел высоко вверх, Дракон резко, свистяще выдохнул, но Лу Цунь не позволил ему сделать вдох: снова перехватил глефу и обрушил на него поднявшееся вверх лезвие.

Противник его резко отшатнулся, упал навзничь — и тем ненадолго отсрочил расправу — клинок отсек лишь прядь взметнувшихся черных волос. Первая из целей почти достигнута — теперь ничто не помешает ему схватить летящую вниз табличку.

Злость — плохой советчик; злость, предвкушающая ликование, — вдвойне. Он недооценил Ян Байлуна: тот, опершись на здоровую руку, нанес генералу удар ногой под колено. Рухнуть генерал не рухнул, но пришлось приложить усилия, чтобы сохранить равновесие — и табличка вместо того, чтобы оказаться на его ладони, упала рядом и отскочила в сторону. Схватить ее чертов Дракон ее не успел бы, зато успел пнуть ее и откатиться в сторону так, чтобы оказаться между ним и его законной добычей. Но хватать ее не спешил — поднявшись, смотрел генералу в глаза. И в этом Лу Цунь читал наглый вызов.

— Разве ты все еще служишь ему? — спросил враг, внимательно наблюдая за ним.

Пальцами правой руки он едва мог шевелить, не то, что держать меч. Но генерал не обольщался — помнил, что левой рукой тот владеет вполне свободно.

Лу Цунь сделал быстрый ложный выпад, дабы убедиться в этом, и позволил себе усмешку: так и есть.

Отвечать на вопрос он и не подумал: его обидчик этого не заслуживал.

— Ты можешь принести клятву верности мне…

«Служить ему? Да уж лучше навечно останется здесь!».

Послышался мерзкий смех, хохот и вкрадчивый шепот: «Как он смеет? Проучи его»'

Кровь прилила к лицу, в груди запекло, и генерал с почти звериным рыком бросился на заносчивого наглеца, возомнившего себя императором, вкладывая всю клокочущую ярость и тяжесть тела в новый — смертельный — удар.

Дракон успел раньше. Мгновенно откинул в сторону меч, бросился под замах глефы, впился пальцами одной руки в плечо, другой — в древко… Лу Цунь не смог сделать ничего — собственный замах и тяжесть глефы сыграли против него же — от кувыркнулся вперед через подставленное бедро противника и почувствовал, как из пальцев его выкручивается оружие.