Восемь тетрадей жизни
Шрифт:
Закат уже с трудом излучал свои последние неяркие, постепенно угасающие огни. Я сидел на камне перед стеной разрушенного дома без крыши. Смотрел на эти безжизненные отблески, которые поднимались снизу, обнажая осыпающуюся штукатурку. Свет удивительной прозрачности постепенно позволял увидеть грязно-зеленую краску стены. На моих глазах развалины домишек высвечивались, становясь прозрачными. Бледная ясность сумерек долго сопротивляется пепельной пыли вечера, которая пыталась ее поглотить. Она отрывается внезапно от стен и улетает, становясь темными страницами ночи. В воздухе тут же угасает птичий гомон. Но живут другие звуки. Они отзываются в горах, доносясь с дороги на Сансеполькро.
Я вспомнил, как в Грузии мы с женой искали «музыкальное ущелье» — впадину, поросшую травой, куда доносились шумы и звуки из самых отдаленных мест. Мы оказались там вечером. Несмотря на конец
Хочу, наконец, сделать признание: я стараюсь найти окно не только в свое детство, но, прежде всего, в детство мира. Не знаю отчего, но когда я добрался до края долины, чтобы увидеть руины Дворца Монахов, так называют теперь старую обитель, в памяти всплыли образы Берлина, который превратился к концу войны в улей с пустыми сотами. И тотчас же на меня обрушились отрывочные воспоминания о больших городах, которые я посетил. Окраины с обшарпанными зданиями, длинные ряды двухэтажных домов и каркасы трамваев, сто раз перекрашенные, с номерами, обозначенными по старинке. Мусорные баки, обломки деревьев, брошенные фабрики с печными трубами, покрытыми ржавыми листами жести, питейные заведения со складными деревянными стульями. Кофейные чашки без ручек, чугунные колонны, кривые ограды, люди, которые гортанно выкрикивают слова. Болезни, вышедшие из моды, например, человек с зобом. Источающие скуку помпезные здания, распухшие от лепных украшений на окнах. Без должного ухода они разрушаются, теряя каждый день по кусочку. Дух большого города ощущается, когда в нем остаются еще незалеченные места. Быть может, они и не станут здоровыми. Именно туда я устремлял свой взор. Районы, где живут люди с врожденным равнодушием к любым новшествам и благополучию. Обычно из трясины этих районов приходит к тебе ощущение, что именно здесь сплетается порочный узел.
Меня совратил Нью-Йорк, потому что в нем есть обветшалые окраины, которые освещались всего несколько лет назад газовыми фонарями, и облезлые многоэтажки, где живут пуэрториканцы. В таких кварталах пространство сжалось, а время растянулось от скуки и отчаяния. Другое дело — в богатых кварталах, где пространство расширяется, а время сжимается.
Лавина беспорядочных образов, нахлынувшая на меня при виде монастырских руин, вскоре иссякла. Я шел по обсыпавшимся камням и прогнившим балкам, пока не наткнулся на яму, куда побросали спрессованные шары из бумаги. Их было штук сорок, и я никак не мог понять, для чего они были нужны. Взял один из них и показал его старому разносчику. Он сказал мне, что ими как углем растапливали печи в последний год войны, когда монастырь был действующим, и здесь прятались беженцы. Эти шары делали из бумажных отходов, выброшенных писем, а часто и из ценных документов, украденных из библиотеки монастыря. Не знаю почему, я подумал, что внутри шара, который держал в руках, было письмо от моей жены. Тогда я разворошил этот спрессованный комок бумаги. Оказалось, он сплошь заполнен какими-то расчетами. Бумага, ставшая словами и цифрами…
Три дня мы не обмолвились ни словом —
На то свои причины были.
И все ж едой она мою тарелку наполняла,
А я съедал с понурой головой.
В постели, отвернувшись, спали,
Пока однажды утром наши руки
Не встретились случайно на спине собаки.
Ремоне провел почти весь день в поисках тряпья, которое прежние жители выбрасывали в канаву. Туда во время дождя выплескивалась накопившаяся
Запах лимона сопровождал Женщину до ручья с выступающими наполовину из воды валунами. Ей хотелось избавиться от дурных мыслей. Ни в ее поступках, ни в поведении не было ничего постыдного. Сохраняя верность мужу, ей не удавалось, однако, избавиться от фривольных игр воображения. Она была пленницей мысленного непослушания, приносившего ей слабое утешение, но уводящего от реальной жизни. Теперь в ней проснулось желание служить и всецело подчиняться. В эти дни она была счастлива, стоя на коленях перед полем Луизы, которое своим ароматом вселяло в нее спокойствие и чувство защищенности.
Однажды утром Женщина повстречалась мне. Я смотрел издалека, как она молилась. Без сомнения, она была хороша собой. Однако во всей ее фигуре не было и намека на чувственную открытость. Скорее, хрупкость, которая придавала ей монашеский вид. Возможно, медленные жесты и движения женщины — словно они с опозданием повиновались ее же воле — и вызывали мое любопытство. Она сразу заговорила со мной о преимуществах покорности, необходимости подчиниться некому убеждению, о своем желании быть ведомой: «Нами управляют всегда указующие стрелы». Она говорила о своей любви к аромату травы, доносившемуся из маленькой церкви, который омывал ее волнами спокойствия. Когда пришел мой черед говорить, я рассказал о своем трепетном отношении ко всему забытому и покинутому.
Потом я понял, почему мне захотелось завести с ней беседу. Она слушала спокойно, но с глубоким вниманием. Я заметил, что ее губы тихо двигались, как у людей, которым мешают другие мысли. Постепенно разговор приобрел ритм беспорядочного танца, наполненного таинственным смыслом, как будто это были знаки, затянутые темной паутиной. До тех пор, пока одна мысль не находила другую, чтобы вылиться в дрожащее, напоенное светом нечто, понятное обоим, стоящее выше всего сказанного. Приходило второе дыхание, полное ожидания. Главное, что дарила мне Женщина — это свое умение слушать. Она всем своим существом откликалась на слова, обращенные к ней, отвечая легким дрожанием взгляда. От безграничного понимания она могла настолько растрогаться, что глаза ее увлажнялись. И тогда ты не знаешь, что более ценно: то, о чем ты сейчас говорил, или почти молитвенное внимание твоего слушателя. Я доверился, рассказав, что могло понравиться и ей: «Меня иногда охватывает необъяснимый восторг. Тогда я превращаюсь в человека, у которого масса вопросов и нет ответов на них. Мои мысли вспыхивают и гаснут так же быстро, как закаты, превращающиеся в сумрак ночи. Наслаждаюсь своей растерянностью. Однако не в силах ни в чем разобраться. Часто нахожусь в состоянии, близком к озарению, впрочем, всегда недосягаемому». Слова рождались и вели дальше по затаенным тропам. У нас возникло единое дыхание, как будто говорил и слушал один и тот же человек. До тех пор, пока я ненароком не приподнял ее легкую блузку, которая скрывала маленькие груди с упругой точкой над мягкой припухлостью, воскрешавшей в памяти детские желания. Она не отреагировала. Блузка вновь прикрыла молодую и бесчувственную грудь. Женщина отошла, но казалось, что она и не тронулась с места. От ее походки возникало ощущение неподвижности, словно ей незачем было торопиться — она уже убежала от всех и вся. Потом Женщина решительно удалилась. Мы снова держались друг от друга на расстоянии, как в тот первый раз, когда, глядя на одну из кошек Ремоне, я увидел ее: она появилась светлой точкой на стене, вобравшей мои закаты.
На закате Женщина, гуляя по лесу вдоль ручья, заметила, что за ней следует совсем близко лиса. Днем на голову Женщины села птица, чтобы полюбоваться оттуда миром. Ночью Женщина обнаружила, что лесные светлячки образовали вокруг нее облако светящихся точек, и вдруг все вместе разом угасли. Она подняла руку, провела ею по воздуху, почувствовала на ладони пульсирующие живые песчинки. Оказавшись рядом с моим жилищем, Женщина подбросила светлячков в мою комнату. И воздух вокруг меня засветился.