Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине
Шрифт:
Вот вроде бы и все.
До свидания, дорогой Владимир Алексеевич, а скорее всего – до письма!
Желаю Вам в декабре сдать Вашу рукопись в издательство, хоть немного выйти из цейтнота и «весело-весело», с легким сердцем встретить Новый год!
Нина Краснова
P.S. Привет Олечке, всей Вашей семье.
P.P.S. Тут на объединении ко мне подсел некто Куликов (не директор «Книжного мира», а его однофамилец). Говорил, что любит Ваше творчество, спросил, хороший ли Вы человек, потом спросил у меня Ваш адрес (он, наверно, видел мою публикацию в «Москве» с Вашей врезочкой – почему и решил, что я должна близко знать Вас и знать Ваш адрес). Я сказала, что человек Вы хороший,
Еще (смешно) он спросил, правда ли, что Вы (по имеющимся у него слухам) ограбили весь север – вывезли оттуда все иконы. Я сказала: конечно, неправда. Всех икон Вы не вывозили и севера не грабили. Просто спасли от гибели часть древних икон – то есть сделали великое доброе дело, за которое современники, потомки и предки должны быть благодарны Вам… А жаль, что Вы не вывезли всех икон.
P.P.P.S. Мне сегодня ночью снилось, будто Вы приехали в Рязань. Я утром думала – к чему бы это? Оказалось – к Вашему письму. Когда мне снитесь Вы – это всегда к счастью, я уже приметила. Не надо и в сонник заглядывать.Спасибо Вам за письмо!
Вячеслав Шалагинов У Солоухина в Переделкине
Людмиле Л.
Наступал тысяча девятьсот девяносто первый год. Перед боем Кремлевских курантов Михаил Сергеевич Горбачев со своим южным акцентом произнес умиротворенную речь. Перестройка явно пробуксовывала. А народ жаждал быстрой смены политики. Эта жажда перемен буквально витала в воздухе. В конце января правительство Павлова неожиданно произвело обмен пятидесяти и сторублевых купюр. Лед тронулся.
23 февраля мы с женою были на балете в Кремлевском Дворце съездов. До сих пор не могу объяснить, почему тогда я, показав на плещущийся под ветром на фоне прожекторов красный флаг, сказал Людмиле: «Пожалуйста, выслушай меня на полном серьезе и не вызывай психушку! Мне кажется, что этот флаг на этом самом месте я вижу в последний раз в своей жизни. Не знаю, что произойдет, но у меня такое ощущение, что или меня не будет или этого флага!» Жена, которой надоели все мои, как назло сбывающиеся, предсказания, конечно, очень критически посмотрела в мою сторону…
Но мысль о флаге неотступно следовала за мной по пятам. День и ночь я только и делал, что думал на эту тему. И очень хотелось с бывалым, много повидавшим человеком поделиться своими сомнениями.
К этому времени я уже был заочно знаком с Владимиром Солоухиным и время от времени звонил ему на дачу в Переделкино. Дело в том, что в начале 1991 года я получил маленький заказ от одной малоизвестной американской компании на фотографирование плеяды известных русских литераторов, так называемых писателей-деревенщиков, поскольку сам с увлечением занимался сочинительством. И по телефонам начал договариваться о встречах и местах проведения съемок со знакомыми писателями. Я уже договорился с Николаем Старшиновым, Владимиром Крупиным, вятским прозаиком Владимиром Ситниковым. Но Солоухин должен был стать моим самым первым объектом. Еще в предварительных телефонных переговорах Владимир Алексеевич кое-что узнал обо мне. Он знал, что я пробую сочинять стихи и рассказы, и даже написал сценарий фильма о деревенском чудаке. При этом я получил от него телефонное ободрение за бойкое начало своего рассказа: «Уже две недели идет дождь – завальный, нудный, какой может быть только в России в середине лета…»
В общем, я был готов приступать хоть завтра к самым неожиданным съемкам, но американская фирма тянула с предоставлением мне в аренду настоящего профессионального фотоаппарата типа «Никон». Качество же моего отечественного аппарата, которым я до этого делал антарктические съемки для своей уже состоявшейся в двух городах
Правда, «профессионализм» Васи-фотографа вызывал иронические улыбки его ближнего окружения. Ведь кроме фотографии Вася занимался еще и живописью и, естественно, считал себя еще и «профессиональным художником». Когда надо было что-то нарисовать, Василий устанавливал мольберт, брал тюбики с красками и долго и упорно начинал их разводить, делая пробные мазки на всяких посторонних предметах, никак не решаясь на самый первый штрих.
Бывало, целый день стоит он, пристально осматривает будущий пейзаж, отходя то вправо, то влево от мольберта, глядя то из-под козырька модной кепочки против солнца, то поворачиваясь к «этому чертовому» солнцу спиной. Уже перед самым заходом светила «художник» садится на поваленное дерево и, разминая в тонких аристократических пальцах завершающую сигаретку, глубокомысленно изрекает: «Не-ет! Для мастера художественных фотосъемок нельзя просто так за один миг перейти с фотографии на живопись! Настрой, особый профессиональный настрой нужен для этого действа. Уж лучше я займусь фотографией – своей настоящей деятельностью!»
Не стоит объяснять, что при попытке Васи сделать снимок все повторялось с точностью до наоборот: «Не-ет, не может настоящий художник заниматься рутинной фотографией, когда рука мастера сама тянется к мольберту!» В общем, риторический русский вопрос «Что делать?» сумрачной, грозовой тучей постоянно нависал над полной глобальных замыслов головой моего интеллигентного друга Васи…
Как бы то ни было, но в один прекрасный день я взял Васин широкопленочный «Киев» и, предварительно известив Владимира Алексеевича о своем визите, с утра пораньше отправился к нему на электричке в Переделкино. Четко помню, как сначала ехал я в переполненном вагоне, потом шел мимо церкви и кладбища, и, словно в бунинском рассказе «Легкое дыхание», на чьей-то могиле ветер звенел фарфоровым венком у подножия креста. Как потом, пройдя через овраг, поднялся на горку и через калитку подошел к двухэтажному дому номер два по улице Тренева. Владимир Алексеевич уже ждал меня и вышел встречать. Вместе с ним, радостно лая, выскочила собака Сана чистокровной, кажется, английской, породы. В дальнейшем Сана, попрыгав для приличия перед гостем, спокойно лежала в дальнем углу комнаты, не вмешиваясь в наши дела.
Первой неожиданностью при встрече оказалась его какая-то мягкость и доброжелательность – по телефону голос его казался более сердитым и упрямым, второй – что он ниже меня ростом. Я представлял Солоухина неким былинным молодцем с пшеничными волосами. Да и волосы оказались реденькими и седыми. Но дальше никаких неожиданностей не было.
Он оказался и упрямым, и своевольным – этаким непримиримым спорщиком. Показал мне второй этаж, где располагались его апартаменты.
«Все это – весь второй этаж – принадлежит мне и моей семье только при моей жизни. На первом этаже снимает дачу другой писатель на точно таких же условиях».
Показал гостиную с камином и спальню с рабочим столом и колодой карт на нем. «В дурачка перекинемся?» – сделал он невинные глаза и засветился лукавой типично солоухинской улыбкой. Почувствовав родственную душу, мой кумир растележился, начал довольно подробно, в деталях выдавать картинки из своего детства. Как он застал еще единоличную жизнь в деревне перед коллективизацией, про большие крестьянские семьи, про дедушку и про своего коня по кличке Голубчик. Видно было, что бывший крестьянин боготворит единоличное житье и критически настроен к коллективному ведению сельского хозяйства.