Воскрешение из мертвых. Белые шары, черные шары
Шрифт:
Однако и за другими делами не выходило у него из головы это происшествие. И не оставляло его, когда он думал о разговоре в медпункте, одно странное ощущение: вдруг стало ему казаться, что время от времени в глазах дяди Саши мелькала лукавая хитринка: так смотрят на человека, о котором знают что-то тайное, скрываемое до поры до времени.
Вообще последние дни мнительность одолевала, преследовала Щетинина. С тех пор, как позвонила в партком его супружница, с тех пор, как состоялся тогда короткий разговор с КБФ, не покидало Игоря Сергеевича ощущение, что все это не случайно, что есть у этих событий некая тайная пружина, некий руководящий, направляющий стержень. Меньше всего он был склонен искать причину случившегося в собственном поведении. Подумаешь — выпил лишнего! Кто не пьет нынче?! Да стань он завтра абсолютным трезвенником, и он тут же окажется белой вороной, словно бы выпадет сразу из той системы взаимоотношений, которая определяет и его жизнь, и жизнь многих его товарищей по работе. Уж кто-кто, а он-то, Щетинин, знает, что как раз во время застолий, разного рода
«Что-то надо делать, предпринимать что-то надо», — думал Щетинин. Пассивное ожидание было не в его характере. Проявить себя, показать, привлечь к себе внимание — вот что сейчас важно. Чтобы те, от кого зависит его судьба, в чьих руках, вероятно, колеблются сейчас весы, ощутили его необходимость для себя, его нужность и незаменимость. Его энергия, его бдительность, его политическое чутье — разве все это уже ничего не стоит? И не здесь, не здесь, не у себя на заводе, а на ином уровне, там, где это будет сразу замечено, должен он продемонстрировать свою деловую хватку, свою партийную принципиальность, чтобы одновременно тем самым как бы намекнуть на беспринципность тех, других, кто как раз, возможно, и готовится превратить его в жертву. Опережающий удар — вот что сейчас нужно. И, кажется, у него есть такая возможность.
Устинов. И так называемый «клуб поборников трезвости». Вот она, эта возможность. Пожалуй, сама судьба определила Щетинина в комиссию по проверке этого клуба. Устинову с его нелепыми обвинениями в адрес государства, с его сектантскими замашками, с его фанатичной нетерпимостью, с его сомнительными расшаркиваниями перед диссидентами типа Сахарова следует дать п о л и т и ч е с к у ю оценку.
Своим чутьем Щетинин уже угадывал: это может быть достаточно громкое дело. И это как раз то, что нужно ему сейчас. Позиция примиренчества, на которой, судя по всему, стоят те, кто до сих пор занимался судьбой этого клуба, кто так или иначе покровительствует Устинову, не может быть оправдана. Такая позиция беспринципна и аполитична. А раз так, то те, кто проявил беспринципность и примиренчество, будут ли иметь моральное право, решатся ли замахнуться на Щетинина? Нет, он лично не станет никого обвинять, но мысль о потере бдительности, о политической близорукости кое-кого возникнет неизбежно, возникнет словно бы сама собой.
Жажда деятельности уже владела Щетининым. Ему казалось, он точно ощутил, чего от него ждут. Теперь и происшествие в третьем цехе, так тяготившее, вдруг предстало совсем в ином свете. Вот ведь к чему ведет устиновская нетерпимость! Работать надо с людьми, работать терпеливо и вдумчиво, воспитывать, а не угрожать, не проявлять агрессивность. Агрессивность вызывает ответную агрессивность, иначе и быть не может. И если разобраться поглубже, то получается, что как раз своими угрозами, своей нетерпимостью дядя Саша и спровоцировал драку. Вот, выходит, к чему ведут устиновские уроки. Нет, такой путь для нас не годится, это надо сказать со всей определенностью.
Воодушевляющая страсть разоблачительства уже охватила Щетинина и понесла, повлекла за собой, словно он, и правда, уже произносил речь перед членами бюро райкома.
Наконец-то все вставало на свои места. Игорь Сергеевич энергичным движением перебросил листок календаря и записал крупными, косо бегущими буквами: «УСТИНОВ». И поставил два восклицательных знака.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
МАТВЕЕВА
Сначала Людмила решила, что повестка эта адресована
Однако на повестке были отчетливо начертаны ее фамилия, и ее инициалы, и ее адрес. Во вторник, к десяти ноль-ноль гр. Матвеевой Л. С. предлагалось явиться в комнату номер девятнадцать к товарищу Вакуленку.
В недоумении Людмила повертела повестку. Руки ее дрожали. С некоторых пор она испытывала страх перед разного рода официальными извещениями, повестками и прочими казенными бумагами. Страх этот поселился в ее душе еще в те годы, когда она пила, когда состояла на учете и в милиции, и в психоневрологическом диспансере. Тогда всякий раз, когда брала она в руки подобную бумагу, ее одолевал едва ли не панический ужас, ощущение надвигающейся и неотвратимой опасности и вместе с тем охватывало желание уползти, спрятаться от этой угрозы, забиться в какую-нибудь щель, в какую-нибудь нору, где ее не могли бы отыскать. Это была не столько сознательная, разумная боязнь неких реальных, грозящих ей неприятностей, сколько какое-то чисто инстинктивное ощущение, которое, наверно, испытывают животные, чуя опасность. Одно время ей казалось, подобные страхи уже ушли в прошлое, но вот стоило ей только взять в руки эту повестку, и все вернулось.
Однако что же могло крыться за этим вызовом? Вполне вероятно, какая-нибудь старая история из тех темных времен, когда она была еще не Людмилой Сергеевной Матвеевой, а Людкой-Чернильницей и которые теперь нынешняя Матвеева всячески старалась забыть, выбросить из своей памяти. Всякое случалось с ней тогда, в разные переплеты доводилось вляпываться — в такие, о которых и вспоминать-то теперь жутко. Бывало, и не разберешь даже — где кончались ее ночные кошмары и где начиналась реальная действительность, порой, правда, мало чем отличавшаяся от этих кошмаров. Сон и явь, горячечное, больное воображение и подлинные события — одно наползало на другое, все было неразличимо и страшно. И лежать бы ей сейчас на кладбище или кончать свои дни в психушке, если бы не Устинов, не Евгений Андреевич… Это он спас ее, он вытащил из надвигающегося безумия. Пока не встретилась она с ним, пока не увидела своими глазами, она и не подозревала, что есть на свете такие люди. Не верила. То есть когда-то прежде, в детстве, в ранней юности, — верила, мысленно населяла весь мир благородными людьми, вся жизнь представлялась ей красивым спектаклем, в котором за добро непременно воздается добром, зло наказывается, а благородство и справедливость обязательно торжествуют. В этом спектакле и ей самой, конечно же, отводилась не последняя роль.
С малых лет Люда Матвеева воспитывалась в детском доме, родителей своих она не знала, не помнила. Ее представления о реальном мире, лежащем за пределами детского дома, были наивны и прекраснодушны. Она тянулась к человеческому теплу, была доверчива до глупости, готова была отозваться на любое проявление участия, внимания, нежности. По сути дела, покинув детский дом, ступив на самостоятельную дорогу, она, как цыпленок, выращенный в инкубаторе, оказалась совершенно беззащитна перед окружающим миром. Первый же обман, с которым она столкнулась, обман со стороны человека, которого она полюбила, к которому привязалась всей своей жаждущей тепла душой и который, как выяснилось, попросту воспользовался ее наивной, восторженной доверчивостью, стал для нее едва ли не смертельным ударом.
Ей казалось тогда: ничто в жизни не имеет больше ни цены, ни смысла. Если жизнь обошлась с ней так несправедливо и жестоко, если в ответ на свои чистые устремления, в ответ на готовность жертвовать и отдавать она получила лишь грязь и подлость, то почему она сама должна еще во что-то верить?.. Как было тут не сломиться, не впасть в отчаяние… Тогда-то все и началось. В пьяном беспамятстве чудилась ей возможность облегчения мук, выпавших на ее долю. «Я не нашла в себе решимости покончить с собой сразу, почему бы не сделать это постепенно?» — говорила она в ответ на увещевания. В общем-то, у нее не было тогда никого, кто мог бы удержать ее, — ни одного близкого человека, и потому падение ее было столь стремительным. Она опускалась все ниже и ниже, многое из того, что раньше представлялось ей недопустимым, позорным, стыдным, теперь уже не вызывало стыда. И порой ей начинало казаться, что всей этой отвратительной, мерзкой, мучительной своей жизнью она и мстит окружающему миру, расплачивается с ним. Он с ней так, и она с ним так. Впрочем, все уже путалось и искажалось самым причудливым образом в ее мозгу. С кем только не пила она в те годы, в какие только компании не попадала, перед кем только не изливала свою душу! Может быть, как раз эта потребность — излить душу, разделить с кем-то свое отчаяние и тут же жестоко покуражиться над прежним своим наивным прекраснодушием — и побуждала ее к пьянству: в трезвом состоянии она была молчалива, замыкалась в себе, словно бы каменела. Но, пьянея, она быстро впадала в беспамятство, становилась беспомощной и жалкой и, просыпаясь порой в чужой, замызганной комнате, задыхалась и стонала от чувства омерзения к самой себе.
Боль, грязь, отчаяние — все перемешалось тогда в ее жизни.
Даже Устинову, перед которым исповедовалась она, как исповедовались раньше верующие перед своим духовником, не набралась она смелости рассказать, как однажды утром, возле пивного ларька, трясясь с похмелья, она… Нет, нет, лучше не вспоминать такое. Нельзя.
Так что история, из-за которой в ОБХСС вдруг вспомнили о существовании гражданки Матвеевой Л. С., скорее всего тянулась именно оттуда, из давних времен, из пьяных ее похождений.