Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
Если Александр Степанович утром не писал, то часов в восемь мы с ним, забрав книжки, рукоделье, газету, шли на широкий мол. Побродив по нему взад и вперед, усаживались на бревнах или на камнях, лежащих недалеко от воды, и проводили часа два-три, читая, тихо разговаривая, а иногда молча. Реже ходили за Сараполь, на девственный берег моря, так как всегда было жарко возвращаться. Изредка ходили на волнорез, к каран
PAGE 351
тину. Но там Александр Степанович не любил бывать - на берегу возились купающиеся, визжали, хохотали, бегали. Александр Степанович любил у моря тишину, звуки моря, порта, а не курортный шум. На пляж в Феодосии не ходили, Александр Степанович не выносил курортной раздетости,
Летом Александр Степанович всегда ходил в суровом или белом полотняном костюме, или в темно-сером люстриновом, который он очень любил. Когда мы ездили в Коктебель, где раздетость мужчин и женщин доходила до крайности, Александр Степанович особенно подтягивался и меня просил надевать самое строгое платье. Мы с ним почти всегда были единственными одетыми людьми, кроме разве художника Богаевского, также весьма щепетильно относившегося к беспорядку в одежде. Нам нравилось видеть гримасы или скрытый в глазах смех раздетых гостей Макса Волошина при виде нас, сугубо городских, провинциальных, даже в чулках, - подумайте! Александр Степанович не любил модных тогда платьев до колена, и я носила платья чуть ниже половины голени. Это тоже нередко вызывало женский смех.
Александр Степанович по характеру своему был молчалив и сдержан. Мы часто разговаривали так, что наш разговор звучал, как птичий. В Феодосии называли нас «мрачные Грины». На самом деле мы никогда не были мрачны, мы просто очень уставали от светских разговоров, переливания из пустого в порожнее. Городок интересовался - живет писатель. А как живет, никто не знал.
Дома же у нас иногда было так весело и хохотливо, что никто бы не назвал нас мрачными. Бывали, например, дни, когда мы друг с другом и с матерью говорили непритязательными стихами, при этом отвечать нужно было с наивозможнейшей быстротой. Зато когда Александр Степанович писал, в квартире царила полная тишина. Сначала он протестовал против нее, говоря, что ему никто и ничто не мешает, что он привык работать в шуме меблированных комнат или общих квартир, что мы должны жить в эти часы, как обычно, не думая о нем. Мы и жили, как обычно, но только двери закрывали тихо, каблуками не щелкали по полу, стульями не гремели, немногочисленных наших знакомых отучили при
PAGE 352
ходить в рабочие часы Александра Степановича, а посторонних случайных людей дальше кухни не пускали. Кухня от его комнаты находилась далеко.
Небольшие рассказы Александр Степанович, предварительно тщательно и глубоко обдумав, писал без подсобных черновиков, набело, потом - по окончании - исправляя только некоторые фразы, слова. Большие рассказы, как «Крысолов», «Фанданго», требовали черновиков, переработки. Романы всегда вначале давались Александру Степановичу трудно. «Не могу найти вход в русло», - говорил он.
Особенно тяжело далось начало «Бегущей по волнам». Александр Степанович писал «Бегущую» немногим более полутора лет; начал приблизительно в январе - феврале 1925 года, а закончил к осени 1926-го. Начал «Бегущей» было около сорока. Это единственный его роман, где начало рождалось в таких муках. Некоторые из вариантов были прекрасны, но что-то в них не нравилось Александру Степановичу, другие не отвечали задуманному сюжету. Первое начало было с безрукой статуей Венеры, найденной на побережье, о легендах, тесно сплетавшихся с действительностью. Несбывшееся и Сбывшееся реяло над ним, но не оформлялось в нечто воедино слитое, чем явилась «Бегущая по волнам» впоследствии. Варьировал Александр Степанович бесконечно. Он говорил, не дочитав иногда очередное написанное: «Ничего не стоит. Дрянь!! Понимаешь, как важно в романе, да и в рассказе - начало, хорошее начало, продуманное и стройное. Оно, незримо для читателя, определяет конец, без скрежета недодуманности. Так как я пишу вещи необычные, то тем строже, глубже, внимательнее и логичнее я должен продумывать внутренний ход всего. Фантазия всегда требует строгости и логики. Я менее свободен, чем какой-либо бытописатель, у которого и ляпсус сойдет, покрывшись утешением: «Да чего в жизни не бывает!» У меня не должно быть так. Этого не происходило,
Как- то однажды, сидя на берегу, под шум прибоя, мы лениво перекидывались словами о том, что К. П. Ка
PAGE 353
лицкий обиделся на Александра Степановича. А дело было так: Александр Степанович разговаривал с Калиц-ким о чем-то по телефону; Калицкий сказал о своей приближающейся старости (было ему уже за пятьдесят лет). Александр Степанович, нимало не сумняшеся, в ответ: «Да какая там приближающаяся. Уже пришла!» Калицкий и обиделся. С этого наш разговор перешел на старость вообще, - что многие доживают до глубокой старости, ни разу не получив от жизни то, что утолило бы их душу. Так их душа, выглянув в мир, увядает, не расцветя. Другие же на все на своем пути бросаются жадно, непрерывно ошибаются и тоже неудовлетворенные, неутоленные уходят из жизни. Третьи боятся ошибиться и проходят мимо своей судьбы…
Прошло недели две, и как-то Александр Степанович позвал меня к себе и стал читать. Чем дальше читал он, тем больше казалось, что с души моей сходит какая-то грубая кожа, что я становлюсь старше и мудрее. Я заплакала.
Александр Степанович рассказывал: «Представь себе, этот разговор сконцентрировал все давно лежавшие в глубине сознания мысли о Несбывшемся. Я писал это начало в самом холодном, рассуждающем трезво и логично, состоянии ума и души. Эта мысль свойственна моей душе, но лежала в темноте. Разговор вынес ее на свет, укрепил и оправдал. И, только читая, я взволновался, словно нашел те четыре строки стихотворения, что ложатся в сердце навсегда. Короли мы, что можем иметь такие минуты!»
На следующий день Александр Степанович принес на кухню кипу неудавшихся начал «Бегущей по волнам». Это было не все, но большая часть. Положил их в горячее жерло печи, посоветовал матери поджарить ему на этом топливе яичницу.
Итак… Посидев на берегу, возвращаемся домой. Самовар кипит на столе. Если мы в достатке, то на столе варенье и какое-либо домашнее вкусное печенье. А то Александр Степанович прихватит по дороге торт. Он знает, что я сладкоежка, и часто балует меня. Если денег мало - то поджаристо подсушенные из простого серого хлеба сухарики и сахар. Мы с матерью пьем чай в столовой. Александр Степанович набирает варенья, несколько печенинок, стакан с чаем и уходит к себе. Он не пишет в это время дня, просто любит побыть один.
PAGE 354
Или развлекается: он любит мысленно играть в карты, особенно в азартные игры. Для отдыха ума и вместе с тем какой-то гимнастики его он выдумывает беспроигрышную систему игры. Он как-то с увлечением разъяснял мне некоторые придуманные им системы, но я, поняв, быстро их забывала. Испробовать эти системы на игорном столе Александру Степановичу не удавалось. Никогда у нас не было для этого достаточно денег. Если же и появлялось некое их небольшое излишество, то Александр Степанович отправлялся в бильярдную гостиницы «Астория» в Феодосии и там большей частью проигрывал их своему излюбленному партнеру, маркеру, некоему Владимиру Ивановичу.
Вечер. Мы опять на берегу, - слушаем, как тяжело бьются волны о камни мола, и наслаждаемся острым запахом моря или бродим по темным тихим улочкам и переулкам Феодосии. В темноте и тишине они кажутся нам необыкновенными, вдали шумит и сверкает порт. Иногда идем в библиотеку, в кино, до которого Александр Степанович был большой любитель. Из кино заходим в кондитерскую и со свежими булочками и пирожными идем ужинать домой.
Осенью, зимой и весной Александр Степанович вечерами часто писал, а летом очень редко. В свою комнату уходил только покурить, подумать. Если Александр Степанович не писал вечером, то иногда играл с матерью в «дурачка», «акульку», «66» и т. д. Играли азартно, ссорились, мирились, расходились, побросав карты на пол, и снова начинали игру.