Воспоминания об Александре Грине

Грин Нина Николаевна

Внешность у него была в то время мало располагающая к себе. Худощавый, подсохший от недоедания, всегда мрачно молчаливый, он казался человеком совсем иного мира. Многие, знавшие его только внешне, отказывали ему даже в интеллигентности, говорили, что он похож на маркера из трактира, на подрядчика дровяного склада и т. д.

Но таким Грин был для тех, кто знал его очень мало. Он словно сам заботился о том, чтобы окружить себя атмосферой неприязни, отгородиться нарочитой грубостью от всякого непрошеного вмешательства в его внутренний мир. Годы бесприютной скитальческой жизни и порою полуголодного существования даже в относительно благополучные для литераторской

среды времена приучили его к настороженности и осторожности. И мало кто из знавших его в то время подозревал, сколько настоящего, светлого лиризма было в его душе, сколько

9 Зак. № 272 PAGE 241

подлинной любви к человеку, веры в светлые качества его существа и великие творческие возможности. Недаром именно им, общепризнанным «мизантропом», «грубоватым циником», были созданы удивительные сказки и легенды о людях крепкой воли, страстной мечты, чистого душевного благородства.

Жизнь Грина была тяжелой, жестокой, порою почти беспросветной, но ничто не могло сломить в этом необычайном человеке прирожденного оптимизма и неустанного мужества. Очевидно, за эту веру в людей, за пылкий, пусть несколько наивный, романтизм и любил Горький его рассказы, казалось бы, совсем далекие от реальной обстановки. И везде, где было нужно, защищал Грина от упреков в «нездешности», ласково-иронически называя его «полезным сказочником» и «нужным фантазером».

К сожалению, не все современники оценивали Александра Степановича с этой стороны и многим даже такая светлая жизнеутверждающая легенда, как «Алые паруса», казалась вопиющим анахронизмом.

Но мы, молодежь, непосредственные соседи Грина по темноватому коридору закоулков Дома искусств, любили его именно за эту преданность мечте.

Да и сам Александр Степанович платил нам вполне дружеской приязнью. Он нередко заходил в нашу комнату, сидел с нами, согреваясь у топившейся «буржуйки», читал что-нибудь по еще не просохшей рукописи, и те же «Алые паруса» мы узнали задолго до того, как они стали общим достоянием.

Жили мы в то время - в 1920-1921 годах - довольно скудно, хотя и получали выхлопотанный Горьким паек из Дома ученых. В дни получки устраивали долгожданные пиршества, в которых нередко, на общих началах, принимал участие и Грин. И тогда мы видели его разговорчивым, добродушно подсмеивающимся и совсем непохожим на обычного угрюмца.

В то время было плоховато не только с едой, но и с пищей для «буржуйки» - приходилось довольствоваться щепками и бревнышками, приносимыми с улицы, с окраин города, где еще существовали недоломанные заборы. Выдавались, правда, дрова, но не столь уж часто и не в достаточном количестве. Плохо было и с бумагой для литераторской работы. Она была предметом остродефицитным - поневоле шли в дело разные об

PAGE 242

рывки. Многие рукописи молодых прозаиков и поэтов, получившие впоследствии широкую известность как первые книги первых советских издательств, писались на страницах разграфленных конторских ведомостей и бланков, где столбики цифр перемежались с фамилиями дореволюционных клиентов. Эти архивные канцелярские отходы оказались для нас неоценимым подспорьем. А неисчерпаемый источник подобных запасов был открыт Александром Степановичем Грином.

–  Вот, молодежь!
– сказал он с привычной усмешкой.
– Учитесь добывать для себя духовное пропитание! Бумагой мы будем теперь обеспечены до конца дней своих!

И тут же дал добрый совет.

Оказалось, что нижний этаж нашего огромного

дома до революции был занят каким-то частным банком. Бежавшие в Октябрьские дни владельцы, увезя все ценное, оставили после себя хаос сдвинутых прилавков, поваленных шкафов, поломанной мебели и груды исписанной конторской бумаги, в сугробах которой буквально утопала нога. Особенно много было этого хлама в сводчатых подвальных помещениях. Проникнуть в это царство мрака, пыли и плесени для нас, постоянных обитателей Дома искусств, было не столь уж сложно. Грин не один уже раз спускался в мрачноватое подземелье, указав и нам туда дорогу.

Тот, кто помнит его «Крысолова», легко может представить эту поистине фантастическую обстановку, послужившую поводом для создания одного из самых удивительных гриновских рассказов, где причудливый вымысел так естественно переплетается с самой повседневной действительностью, сдвигая все планы реального и воображаемого.

Уже известно, что в основе самых фантастических пейзажей Грина лежат вполне конкретные, реально существующие обстоятельства и местности: сказочные Зур-баган и Лисс воспроизводят внешний облик и колорит старого Севастополя и старой Феодосии, экзотические зарисовки неведомых стран - заливы и горные ущелья Крыма. Так было и с рассказом «Крысолов», фантастические действия которого развертываются на вполне реальной почве.

В пору существования Дома искусств мне приходилось общаться с Александром Степановичем почти еже-

PAGE 243

дневно. Нередко совершали мы и далекие прогулки по городу, всегда пешком, потому что это был обычный способ передвижения в городе, где не хватало транспорта.

К весне оживающий Петроград являл собою картину довольно необычную. Булыжные в то время окраинные и не окраинные улицы прорастали свежей зеленой травкой. Фонтанка и каналы были загромождены полузатонувшими баржами, дети играли в лапту посреди опустевших площадей. Народу на улицах было не так уж много. Помнится, мы подолгу стояли с Александром Степановичем на гранитных невских набережных, следя за рыболовами, которых развелось в то время великое множество, потому что уженье давно превратилось из забавы в способ добывания дополнительной пищи. Еще дольше задерживались у вывешенных на углах газет, читая вести с полей гражданской войны. Помню замечание Александра Степановича:

–  Да, если уж воевать, то, конечно, там, вместе с красноармейцами, за свое родное… А вообще, милый мой, надо человечество отучить от войны. Ох как надо! Сейчас некогда об этом думать, а когда-нибудь подумают. И мы, русские, - первые!

Эти слова так неожиданно было слышать от Грина, всегда погруженного в свои мысли. Но, оказывается, он думал и об этом. Запомнилось и еще одно его замечание, может быть потому, что Грин вообще был несловоохотлив. Когда его просили высказаться на каком-либо собрании, он угрюмо буркал под нос:

–  Простите. Говорить я умею только с пером в руке. Однажды, когда город вздохнул уже свободнее,

когда на фронтах наметился явный перелом в пользу Красной Армии и в сущности ее победа была предрешена, я встретил Александра Степановича в Таврическом саду, у полотняного цирка Шапито, и, признаться, несколько удивился - что привлекло его сюда? А он, словно предугадывая мой вопрос, взял меня под руку и сказал:

–  Не удивляйтесь. Бываю здесь вот уже третий день. Люблю цирк. Вот где нужно учиться настоящему искусству. Тут уж нельзя ни в чем соврать - рискуешь головой.