Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
Могу также засвидетельствовать как участник и один из организаторов этого торжества, что (хотя для употребления спиртных напитков не ставилось никаких пределов) все до самого конца шло очень прилично. Тут надо было отдать должное величайшему такту и распорядительности самого Липатыча и его помощников из администрации трактира. Если кто-нибудь «позволял» себе лишнее, эти простые люди находили нужные слова и сами уводили гостя, напоминая ему при этом:
– Имей уважение! Ты не с фрайерами сидишь, а с писателями!
Иногда мы с Грином затевали беседы на литературно-философские темы. Тут было о чем
Скажу откровенно, что первое время мне была не особенно по душе некоторая отвлеченность иных рассуждений Александра Степановича. Мне казалось, что временами она приводит его к какой-то игре с тенями, а это было совершенно чуждо моим трезво-реалистическим воззрениям. Потребовалось много житейской практики для того, чтобы я понял, что и «потустороннее»
* * *
PAGE 222
тоже находится не по ту, а по эту сторону нашего сознания.
Однако при дальнейших наших беседах повторение одних и тех же мыслей постепенно как бы скидывало покрывало, и мы находили возможность до чего-то договариваться.
По всегдашней моей привычке, я записывал некоторые наиболее интересные суждения Грина.
Надо сказать прямо, что особенной стройностью эти взгляды не отличались по той причине, что в них встречались суждения, не подкрепленные открытиями более зрелых мыслителей. Происходило это из-за недостаточной образованности моего друга, из-за его бессистемной начитанности.
Но меня всегда привлекала самобытность и искренность его суждений. Не говоря уже о том, что все они были пронизаны большой взволнованностью, которая так заражает нас при чтении произведений Грина,
Больше всего его беспокоило все нарастающее и у всех на глазах происходящее усложнение жизни. Ведь мы жили на стыке двух эпох, в переломные годы, которые с полным правом можно считать наиболее решающими за всю историю человечества.
Родившись в глухой Вятке, прожив там детство и юность, Александр Степанович бежал из дому и очутился в промышленном центре России, где, как он пишет в рассказе «Возвращенный ад», «все задавило сознание, измученное непосильной работой. Наука, искусство, преступность, промышленность, любовь, общественность, крайне утончив и изощрив формы своих явлений, ринулись неисчислимой армией фактов на осаду рассудка, обложив духовный горизонт тучами… проблем».
Грину, выражаясь его же словами, пришлось «держать в жалком и неверном порядке, в относительном равновесии - весь этот хаос умозрительных и чувствительных впечатлений».
И он уставал от этого. До такой степени уставал, что ему хотелось сделаться сумасшедшим и на все отвечать блаженно-идиотской улыбкой. Или же он спешил убежать в общество пошляков, «стараясь заразиться настроением холостяцких анекдотов и самодовольной грубости»… Но и это не спасало, так как с ужасом обнаруживалось, что «и пошленькое пристегнуто к дьявольскому колесу размышлений».
PAGE 223
Грин сам мне в этом не признавался, но легко было догадаться, что он и стиль, и сюжеты и даже
Кроме того (не будем скрывать этого, может быть, бессознательного умысла), с такого рода литературным реквизитом можно было смелее выступать никому не ведомому новичку, неожиданно появившемуся среди таких светил, как Чехов, Бунин, Горький, Куприн, Андреев…
Повторю еще раз, что у Грина не было серьезного и систематического образования. Вырос он в бедной, малокультурной семье. По-видимому, у него не было и близких задушевных друзей. Значит, все, что заполняло его душу и заставляло размышлять, терзаться сомнениями, верить и надеяться, - это был мир, раскрывавшийся в книгах, которые ему удалось прочесть за немногие годы перед бегством из семьи, до того, как он пустился в бродяжничество, связанное с тяжелыми материальными лишениями.
Когда я думал об этом, меня всегда поражало, что в обстановке тогдашнего всеобщего озлобления, темноты и тупости все же не огрубела душа этого человека. Больше того, он все время хранил в ней и накапливал чудесный дар любви к добру и красоте. Вот это было поистине чудо, которое, не боясь преувеличения, можно назвать верхом духовного мужества и самообладания.
Иногда в речах Грина проскальзывали нотки чрезмерного увлечения тайнами бытия. При беглом отношении к его рассуждениям по этому поводу можно было даже заподозрить его в некотором мистицизме. Об этом я говорил выше.
Но мне посчастливилось довольно близко познакомиться с внутренним миром, которым жил Грин, и я не нашел там ничего мистического, не поддающегося доводам разума.
Между прочим, я остановил свое внимание на том, что он часто наблюдает что-то поразившее его как бы на просвет, сквозь толщу обыденных явлений.
– Разве у тебя не было случаев, - спрашивал он, - когда до твоего внутреннего слуха доносится голос че
± ±
PAGE 224
ловека или смысл событий, находящихся очень далеко от тебя во времени и в пространстве?
Однажды Грин рассказал мне про такой случай.
Он любил девушку, и она отвечала ему большим чувством. Как-то вечером, когда он был совершенно один, среди полной тишины, она совершенно ясно сказала ему, как бы на ухо, несколько раз одно только слово: «Прощай!» Можно было с полной несомненностью различить тембр ее голоса и даже легкую картавость при произнесении буквы «р».
Грин записал час и минуты. На другой день утром послал телеграмму. Ему ответили, что девушка скончалась накануне вечером во время сердечного припадка.
«И я заключаю, - говорит Грин в одном из своих рассказов, - что мы ежесекундно подвергаемся тайному психическому воздействию миллиардов живых сознаний. Установить такую зависимость, когда изощренность нашего нервного аппарата граничит с чтением мыслей, было бы величайшим научным торжеством…»
Нужно ли говорить, что сейчас, во второй половине XX века, мы уже вплотную приближаемся к этому «научному торжеству», о котором с таким волнением говорил писатель.