Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
– Это - дети, - сказал он.
– Они видят факт и по прямой линии делают из него заключение… Чтобы избегнуть больших неприятностей, предлагаю попробовать уговорить их съездить на мотоцикле к нам домой…
– Домой?!
– изумился я.
– Да, именно к нам на Якиманку. Ты забыл о том, что твоя соседка товарищ Анна - латышка, что ее улыбка напоминает утреннюю зарю и что она, наконец, очень с тобой дружна… Нет такой силы на свете, которая устояла бы перед обворожительной женской улыбкой!
Закончив свою речь такой элегантной
Товарищ Анна была не одна - как раз в это время дома находился ее муж. Оба они дружески поговорили со стрелками, угостили их чаем, объяснили, что вся история с «отрезанной головой» - чистейшее недоразумение и что в редакции работают люди, которые не способны строить козни против советских воинов.
Стрелки уехали вполне удовлетворенные, шутили, извинялись за беспокойство и крепко пожимали нам руки.
Когда волнение улеглось, Грин сказал мне, поглаживая усы:
PAGE 228
– Я, видишь ли, по природе очень рассеян и неловок. Ио жизнь научила меня некоторой находчивости. А кроме того, мне кажется, что в трудных случаях самое важное - найти такой выход, который больше действует не на логику и не на здравый смысл, а на то, что у каждого человека бьется где-то там в левой части грудной клетки…
Летом 1918 года мы с Грином поселились в Борвихе под Москвой.
Эта местность вполне оправдывала свое название. Здесь на много километров простирался настоящий сосновый бор, где в жаркие дни густо пахло смолой, ландышами и земляникой, где всегда стояла благодатная лесная тишина, а синее небо между верхушками деревьев казалось родным и близким.
На улицах Москвы гремели пушечные выстрелы, шла ожесточенная борьба. Левые социалисты-революционеры, ослепленные сумасбродной идеей, хотели захватить Кремль, но никак не могли попасть в него снарядами.
А мы сидели в Борвихе и ничего об этом не знали.
Спустя три дня все кончилось - бунтарей перехватали, и до нас дошли подробности восстания.
Я в очень осторожной форме спросил Грина: как он относится к этой попытке свергнуть большевиков? Мне было известно, что он когда-то примыкал к партии социалистов-революционеров.
Александр Степанович пожал плечами и сказал:
– По-моему, уж если власть, то лучше власть во главе с умным, не тщеславным и умеющим пользоваться этой властью человеком.
– Это - о Ленине!
– Ну, разумеется, о нем… Вчера мне тут один старикан заявил: «Глупости бают, будто кто палку взял, тот и капрал… Простой кнутишко, а не то что палку, и его надо в руки с рассудком брать!… Дурак - не ухватит!»
Спустя минуту Грин добавил:
– Наши мужики здорово понимают - что к чему… Именно поэтому я люблю ездить на извозчиках…
–
– А они все - из мужиков. Кроме того, у них масса времени для размышлений… А что самое главное - им
± ±
PAGE 229
с высокого облучка все далеко видно… Ну, а теперь давай-ка помолчим обо всех этих делах… Пойдем в лес и подумаем…
Такая у Грина была манера - ни о чем серьезном не говорить с налета и по первому впечатлению.
Бродить по лесу, сливаться с безмолвием, часами лежать, запрокинув голову, на прохладной траве и прислушиваться к едва различимому шелесту хвои было наслаждением. В эти часы не хотелось ни говорить, ни слушать, ни думать.
Однажды во время прогулки по лесу, в стороне от еле заметной лесной дороги, под зарослями орешника мы приметили сидящего на корточках человека в помятой черной шляпе, оборванного и очень смуглого. Он что-то помешивал в почерневшем от копоти котелке, поставленном на угли костра.
Мы сели рядом и разговорились. В незнакомце нетрудно было узнать цыгана. Я спросил его:
– Где твое племя, твой табор?
Цыган пренебрежительно цекнул языком и сделал такое движение рукой, словно отталкивал от себя что-то неприятное.
Из дальнейшей беседы мы смогли понять, что этот человек сам оставил свой табор и свою семью, не желая мириться с некоторыми тяжелыми для него обычаями.
– Какие же это обычаи?
– Разные… старые обычаи… Они делают человека скотиной… Моя душа этого не принимает!
Сказав это с большим волнением, цыган постучал себя кулаком по груди.
– Почему же ты не идешь в город?
– спросил Александр Степанович.
– Мог бы там заняться каким-нибудь делом. А здесь ты бродишь по лесу, наверное живешь подаянием, унижаешься, спишь на земле… Даже у волка есть нора.
Цыган спокойно выслушал, остановив на Грине внимательный взгляд иссиня-карих глаз. А когда тот кончил, вместо ответа только улыбнулся и сделал широкий жест обеими руками, как будто призывал в свидетели все, что было кругом, - лес, траву, небо, солнце - весь мир… Дескать, разве можно все это оставить?
Когда мы возвращались домой, Грин много говорил о бродяге.
– Бесценная радость существования заключена для
PAGE 230
нас в природе, потому что мы сами - неотделимые ее частички, - говорил он.
Потом стал говорить о городе, о цивилизации.
– Она воспитывает нас на жадности и насилии. Трудно сказать, когда мы наконец сумеем победить это зло. Кроме того, в моей голове никак не укладывается мысль, что насилие можно уничтожить насилием. «От палки родится палка!» - говорил мне один дагестанец…