Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
PAGE 237
племени эсперантистов. Чудак… Но я верю в него. Он сможет».
И каждый раз после ухода Грина возникали разговоры о нем. Он всех почему-то волновал, и не только как автор, но и как личность. Что-то своеобразное было в его внутрь себя обращенном взгляде, суровом, но готовом на привет лице. Резкость его суждений не обнажалась перед каждым, но на ходу брошенные реплики создавали образ цельный и убедительно стройный. Он покорял своей внутренней убежденностью.
Наступил 1917
– Огурчики зеленые! Огур-чи-ки… Застучали1 лошадиные подковы о торцы мостовой,
а в «Вене» 1 пили «Майтранк», то есть в зеленоватых бокалах белое вино, на поверхности которого плавали листочки петрушки. Короче говоря, началась весна. Политическая весна принесла в редакцию небывалое количество рукописей. Неприятная обязанность - возвращать их авторам, а пришлось, и я задержалась в редакции чуть не до полуночи.
Звонок. Открываю дверь. Грин.
– Я увидел свет в окне. Зашел узнать, по какой причине.
– Собираюсь уходить. Работы много. Авторы волнуются.
– Да, авторы. Такой мы народ, нетерпеливый. А меня, знаете, моя хозяйка-ведьма не впускает в квартиру. Я задолжал за месяц.
– Что же с вами будет?
– Поеду к Рославлеву, он выручит.
– Посидите. Покурим. Он сел. Закурили.
– Что если я скажу вам одну неприятную вещь?
– сказал Грин.
– Для кого неприятную?
– Для ваших стихов. Я уже давно собираюсь, да все как-то… неудобно как-то…
– Говорите откровенно. У меня авторского самолюбия нет. Вернее, не было случая проверить, есть ли оно. Мне более или менее везет.
± ±
PAGE 238
– В том-то и дело. А ведь вы… простите за грубость, делаете ставку на флирт и…
– Не совсем, но иногда.
– Вы берете ваши темы из близко лежащих мест, извне, а не изнутри.
– Я не сатирик. У меня нет сатирического отношения к жизни, я…
И тут он произнес слова, полные глубокого значения:
– Вам нужно сатирическое отношение к самой себе.
– И продолжая эту мысль, сказал: - Вот вы - секретарь, вам приходится бывать в типографии. Она не показалась вам темой для стихотворения?
– Не знаю. Не думала об этом.
– А вы подумайте.
Прошло недели две, и я написала стихотворение, которое так и называлось «В типографии».
Я никогда не видела у Александра Степановича такого торжествующего, просветленного выражения лица. Он даже вскрикнул:
– Я говорил! Я говорил!
– Но стихотворение плохое, правда?
– Сырое. Доработаете. Но разве возможны были такие строки до нашего разговора? Эта последняя строфа:
Они там колдуют - кудесники,
маги,
И покорен им черный
железный зверь. В тихом шорохе говорящей бумаги Я хочу мое «раньше» сменить на
«теперь».
– «Смотреть внутрь» - это не сразу дается, - сказал он, беря в кавычки свой тон и примирительно улыбаясь.
Я и сейчас с благодарностью вспоминаю об этом человеке, о его озабоченности
ВСЕВОЛОД РОЖДЕСТВЕНСКИЙ
В ДОМЕ ИСКУССТВ
Александра Степановича Грина помню я в трудное переходное время, когда на внешних фронтах еще полыхали зарева гражданской войны, а в самом Петрограде было и холодно, и голодновато. Город лежал засыпанный высокими сугробами, в окнах по вечерам тускло светились коптилки, законсервированные заводы высились угрюмыми безмолвными громадами.
М. Горький, вечный болельщик за судьбы литературы, выхлопотал у Петрокоммуны огромную пустующую квартиру бежавших за границу богачей, братьев Елисеевых, и организовал там нечто вроде писательского общежития, собравшего в свои стены и уже почтенных, и совсем юных литераторов. В одной из тесных комнатушек, примыкающих к кухне, жили мы с поэтом Ник. Тихоновым, а в непосредственном соседстве с нами поселился А. С. Грин.
Как сейчас, вижу его невзрачную, узкую и темноватую комнатку с единственным окном во двор. Слева от входа стояла обычная железная кровать с подстилкой из какого-то половичка или вытертого до неузнаваемости коврика, покрытая в качестве одеяла сильно изношенной шинелью. У окна ничем не покрытый кухонный стол, довольно обшарпанное кресло, у противоположной стены обычная для тех времен самодельная «буржуйка» - вот, кажется, и вся обстановка этой комнаты с голыми, холодными стенами.
PAGE 240
Грин жил в полном смысле слова отшельником, нелюдимом и не так уж часто появлялся на общих сборищах. С утра садился он за стол, работал яростно, ожесточенно, а затем вскакивал, нервно ходил по комнате, чтобы согреться, растирал коченеющие пальцы и снова возвращался к рукописи. Мы часто слышали его шаги за стеной, и по их ритму можно было догадываться, как идет у него дело. Чаще всего ходил он медленно, затрудненно, а порою стремительно и даже весело, - но все же это случалось редко. Хождение прерывалось паузами долгого молчания. Грин писал. В такие дни он выходил из комнаты особенно угрюмым, погруженным в себя, нехотя отвечал на вопросы и резко обрывал всякую начатую с ним беседу.
Обитатели дома вообще считали его излишне замкнутым, необщительным и грубоватым. С ним мало кто хотел водиться. К тому же кое-кто и побаивался его острого, насмешливого взгляда и неприязненного ко всем отношения. Один из старых литераторов, сам человек нервный и желчный, заметил однажды: «Грин - прене-приятнейший субъект. Заговоришь с ним и ждешь, что вот-вот нарвешься на какую-нибудь дерзость». В этом была крупица истины. Грин мог быть порою и резким, и грубоватым. Жил он бедно, но с какой-то подчеркнутой, вызывающей гордостью носил свой до предела потертый пиджачок и всем своим видом показывал полнейшее презрение к житейским невзгодам.