Воспоминания
Шрифт:
И вот рано утром, часов в шесть, Скальковский в сопровождении балетной артисточки деловито спускался в сырую мрачную шахту, на глубину нескольких десятков саженей. Неожиданное появление там управляющего вызывало переполох и зачастую помогало обнаружить то, что в других обстоятельствах было бы тщательно скрыто. Подобная деловитость не мешала Скальковскому откровенно брать взятки. Однажды к нему с Урала приехали какие-то дельцы с просьбой устроить им какую-то сомнительную комбинацию. В конце беседы они незаметно передали Скальковскому конверт с десятью тысячами рублей.
— Так можно рассчитывать, Константин Аполлонович?
— Да, да, разумеется!
— Это между нами, конечно! — добавили дельцы, легонько подталкивая конверт в сторону управляющего. Он же, не стесняясь, взял его, пересчитал заключенные в нем деньги, поморщился и добавил:
— Знаете что? Дайте лучше двадцать
Все же справедливость заставляет сказать, что Скальковский был исключительно образованным человеком, обладавшим громадными и самыми разнообразными познаниями. Он отличался редкой трудоспособностью, острым умом и был замечательным администратором. При этом он был известен своим злым остроумием и оригинальностью поступков. Он покинул службу в разгар своей карьеры, обидевшись, что его обошли министерским портфелем, на который он по праву рассчитывал. В знак презрения к «высшим сферам» он, будучи ярым юдофобом, немедленно вызвал к себе какую-то захудалую еврейку, торговавшую на Александровском рынке всяким старьем, и за бесценок продал ей свой придворный камергерский мундир и все свои ордена. В последующий за этим период времени Скальковский отличался особенной ядовитостью и недоброжелательностью. Поэтому-то он так ревниво относился к своему положению единственного знатока балета, и его так задевали успехи других, вроде Плещеева, на том же поприще. В каждом таком человеке он видел конкурента, который отбивает у него хлеб. Иронией судьбы после смерти Скальковского большинство из его ценнейшего собрания по балету попало в Театральный музей к отцу благодаря Плещееву.
Сближало отца с Плещеевым и общее преклонение перед талантом Ек. Ник. Рощиной-Инсаровой. Отношение Плещеева к Рощиной было поистине трогательным. Он старался не пропускать ни одного спектакля с ее участием, благодаря чему был в постоянных разъездах, следуя за ней как тень во время ее гастрольных поездок. Он тщательно собирал все, что касалось ее творчества, — вырезки из газет и журналов, программы, афиши, фотокарточки, портреты. Все это он присылал в музей отца. Рощина как-то привыкла к своему постоянному рыцарю — он ей не только не мешал, но даже стал необходим, как привычная обиходная вещь. Она об нем постоянно заботилась и называла почему-то «Пумой», хотя что общего было между неповоротливым и добродушным Плещеевым и ловким, кровожадным животным — для меня непонятно.
Помню, как одним летом мой отец и Плещеев провели свой летний отдых в поездке на пароходе по Волге вместе с Рощиной. У них была масса забавных приключений, которые я теперь уже забыл. Рощина была причиной и того, что Плещеев эмигрировал. Революция ему не нравилась, она явно нарушала его спокойную жизнь, но он ее не боялся, так как совершенно справедливо говорил, что всегда вел трудовую жизнь и зарабатывал свой кусок хлеба собственным трудом. Зато у Рощиной, незадолго до этого вышедшей замуж за гр. Игнатьева, она вызывала опасения. Она решила покинуть Россию, и верный себе Плещеев последовал за ней. В последние годы его пребывания на родине я уже серьезно занимался историей балета, и он благословлял меня на этот путь, скромно рекламируя меня даже в печати. Отъезд Плещеева не прекратил с ним связи нашего дома. И отец и я были с ним в постоянной переписке. А он ежемесячно присылал из-за границы увесистые бандероли с вырезками из газет, журналами, афишами и программами. Все, что касалось Рощиной и драмы, присылалось им же на адрес отца и музея, а все относящееся к балету — на мое имя. Где и когда умер Плещеев, мне точно неизвестно, но он навсегда оставил в моем сердце светлую о себе память.
Вторым петербуржцем, ставшим завсегдатаем нашего дома, был Владимир Александрович Рышков, секретарь отдела русского языка и словесности Академии наук. Этот человек сыграл решающую роль в истории музея моего отца.
Как с внешней стороны, так и но характеру он был полной противоположностью Плещеева. Вылощенный, подтянутый, облаченный в неизменную визитку, с холеной бесцветно-блондинистой ассирийской бородкой и прической а 1а Капул, он аккуратно появлялся в нашем доме в каждый свой приезд в Москву. Во Владимире Александровиче, во всей его фигуре, в манере себя держать, была какая-то задористость, какой-то наскок, — это первая заметила наша англичанка, которая и прозвала его «1е petit cog?», и прозвище «Петушок» так и укоренилось за ним в нашем доме. Приезжал обычно к нам Владимир Александрович в воскресенье к завтраку и сразу высыпал короб петербургских театральных новостей. За обедом он пил несколько рюмок рябиновой водки, а затем потягивал красное винцо, в цвет которого с годами постепенно
Происходя из небогатой бюрократической семьи, он начал свою служебную карьеру вольноопределяющимся кирасирского полка. Он сам рассказывал, что представлял довольно комичный вид своей тщедушной фигурой под тяжестью золотых лат и огромной каски. Покончив с военной службой, он поступил в чиновники Академии, где принимал участие в знаменитой Таймырской экспедиции, снаряженной за найденным там мороженым мамонтом. Он был один из немногих людей в мире, которому довелось отведать такого фантастического блюда, как жареный мамонт. Ради науки члены экспедиции рискнули и на такое необычное блюдо. По рассказам Рышкова, мясо мамонта было довольно вкусно, хотя и грубовато. Все же Владимир Александрович предпочитал, по-видимому, вкус финляндских угрей, ловить которых ежегодно отправлялся чуть ли не на Иматру.
Порой Владимир Александрович появлялся в нашем доме в сопровождении своего старшего брата, драматурга Виктора, которого он буквально боготворил, считая талантливейшим современным русским писателем. Это обожание было настолько искренним и трогательным, что имело всегда обратное действие, то есть заставляло слушателей невольно проникаться уважением не к драматургу, а к глубине братской любви Владимира Александровича. Вообще, несмотря на некоторый снобизм, который был присущ Рышкову, как большинству петербуржцев, он был человек искренний и привязчивый. Раз поверив в моего отца и в его музей, он до самой смерти оставался неизменным другом обоих, перенося свою любовь и на всех окружающих. Он безусловно был главной пружиной, которая привела к тому, что музей моего отца стал в конце концов академическим учреждением, но об этом подробнее я буду говорить в другом месте.
Живой связью нашего дома с Большим театром вместо отпавшего от нас Сергея Ефгр. Павловского стал заведующий монтировочной частью Василий Константинович Божовский. Независимый, норовистый поляк с гонором, красавец собой с жгучим взглядом темных карих глаз и мягкими волнистыми, преждевременно поседевшими волосами, он среди общего раболепия, царившего в императорских театрах, казался белой вороной. Держать себя на особом положении Божовско-му помогала его сильная протекция. В свое время он был чиновником для особых поручений при последнем наместнике Царства Польского князе Святополке-Мир-ском. После упразднения наместничества Василий Константинович и был рекомендован в Большой театр своим бывшим принципалом. Божовский был прекрасно воспитанным, чрезвычайно культурным и очень начитанным человеком, что сближало его с наиболее видными представителями русского искусства, которые ценили его и уважали не только за знания, но и за пренебрежение к театральной администрации. Руководящие чиновники Большого театра терпеть не могли Божовского, но принуждены были с ним мириться. А Василий Константинович не терял ни одного случая, чтобы подразнить администрацию. Один такой случай совершенно взбесил чиновничьи верхи театра. Шел какой-то торжественный спектакль. Пел Шаляпин. В антракте, по заведенной с незапамятных времен традиции, на сцене спиной к занавесу стояло все руководство театра в вицмундирах и орденах во главе с управляющим конторой С. Т. Обуховым. Рабочие спешно меняли декорации, вдруг на сцену выбежал взбешенный чем-то Шаляпин и своим громовым голосом вопросил:
— Где тут это г… — начальство?
У Божовского моментально лукаво заискрились глазки, и он, шаркнув ножкой, обеими руками и головой указал на Обухова и его свиту: «Вот-с!».
Служебной карьере Божовского много мешали его постоянные увлечения прекрасным полом. У него всегда были какие-то «дамы», за которыми он ухаживал. А ухаживать он умел, не только исполняя, но и предупреждая всякое желание своего увлечения. Все это требовало денег в большем количестве, чем у него имелось. Он был принужден постоянно прибегать к займам и не вылезал из долгов. Умер Василий Константинович скоропостижно. В его лице наш дом потерял верного завсегдатая, а музей — искреннего друга.
В то время определенной, налаженной, живой связи с Малым театром не было. Была постоянная, но эпизодическая связь. То и дело бывали у нас актеры Малого театра, но пропадали они с нашего горизонта так же быстро, как и появлялись, за исключением, пожалуй, А. И. Южина и А. А. Яблочкиной. Зато с театром Кор-ша у нас установилась постоянная, прочная связь в лице премьера театра Андрея Ивановича Чарина.
Чарин был типичным русским интеллигентом, нерешительным, лишенным энергии, с ленцой и вместе с тем талантливым, чутким, тонким, образованным. Поэтому-то Чарин, будучи очень хорошим актером, никогда не заставил говорить о себе и не мог никогда быть оцененным по достоинству.