Воспоминания

Бахрушин Ю. А.

Хорошо помню Чарина в роли Чацкого — это была его лучшая роль. Он играл ее как-то совершенно по-особенному. Всю чисто русскую внутреннюю глубину и задушевность роли он органически сочетал с чисто французским блеском внешнего образа. От этого Чацкий не только не проигрывал, а, наоборот, приобретал какую-то своеобразную остроту, даже терял свою некоторую нарочитость — он как бы становился на свое место, недаром Грибоедов, будучи до корней волос русским человеком, как драматург был воспитан на французской комедии. Лучшего Чацкого мне видеть не приходилось.

В те субботы, когда за нашим столом не виднелось квадратного лица Андрея Ивановича с его мягкой, доброжелательной улыбкой и крахмальным воротничком с большими уголками и глубоким

вырезом, то чувствовалось его отсутствие. Чарин редко говорил о себе, но как будто его семейная жизнь не была из удачных. Порой он привозил мне в подарок какую-либо диковинную старинную вещь.

— Это наше, родовое, — говаривал он при этом, — все равно после меня никому не будет нужно!

Долго у меня жил тяжелый стеклянный бокал XVIII века с вырезанными на нем мудреной загадкой и родовым гербом — по происхождению Чарин был дворянином, и его настоящая фамилия была Галкин. Умер Чарин незаметно, в разгар революции и был похоронен на Ваганьковском кладбище. В 1929 году заведующий кладбищем В. Ф. Миронов показал мне его могилу. Холм зарос бурьяном и носил все признаки полного запустения. Мы с матерью немедленно заказали крест с надписью, но когда он был готов, В. Ф. Миронов перешел уже на другую работу, и я не смог найти могилу Чарина. Приготовленный крест долго стоял без дела, пока его не извели на дрова.

Фамилия Миронова напомнила мне его однофамильца — Николая Михайловича, нашего непродолжительного завсегдатая. Ник. Мих. Миронов был наследником крупного фабриканта. Хорошо образованный и прекрасно воспитанный, он рано увлекся отечественной стариной и коллекционировал красивые вещи, отдавая предпочтение фарфору. На приобретение старинных вещей он тратил большие деньги. Некрасивый и страшно застенчивый, он всегда старался не бросаться в глаза в обществе, молчать и держаться в тени. Коллекционерство сблизило его с моим отцом, а в атмосфере нашего дома он почувствовал себя непринужденно и быстро вошел в число наших постоянных посетителей. Моя мать, также застенчивая от природы, была его постоянной собеседницей. Как-то она заметила ему, что ему уже за тридцать и что не мешало бы подумать о женитьбе и обзавестись собственным домашним очагом. На это Николай Михайлович с грустью поведал матери, что, к сожалению, он не имеет права думать об этом, что он болен тяжелым наследственным недугом и знает, что недалеко то время, когда он лишится рассудка.

— Жениться, зная это, — закончил он, — значит обманывать, а это может сделать лишь отпетый негодяй и эгоист.

Помню, на мать этот разговор произвел очень тяжелое впечатление. К несчастью, ожидания Миронова не заставили себя долго ждать. Однажды, приехав к кому-то в гости и подымаясь по лестнице, он вдруг сошел с ума. Буйный припадок перешел вскоре в тихое помешательство. Проболев около года, Николай Михайлович умер, оставив свои прекрасные коллекции какому-то из московских музеев.

Наряду с перечисленными постоянными посетителями наш дом или, скорее, все шире разраставшийся музей отца, посещался бесчисленным количеством случайных гостей. Среди последних два экстраординарных визита особенно резко врезались в мою память.

Отец неоднократно выражал мечту показать свое собрание Гликерии Николаевне Федотовой. Осуществлению этой мечты мешала неловкость положения — было неделикатно приглашать к себе на край Москвы безногую старуху, которая у себя-то дома с трудом из комнаты в комнату переползает. Отец часто бывал у Федотовой, которую, как и все, глубоко уважал, подробно рассказывал ей о своем музее, но никогда не рисковал пригласить старуху к себе. Федотова постоянно расспрашивала отца о новых поступлениях собрания, с интересом, внимательно слушала его рассказы. Однажды она не выдержала:

— Что же, батюшка мой, вы меня, старуху, все рассказами дразните? Дали бы хоть разок глазком взглянуть на свои сокровища-то, чай, не сглажу — авось как-нибудь доберусь до вас-то, не развалюсь, думаю.

Отец пришел в

полный восторг от подобного предложения и со свойственной ему энергией быстро сорганизовал всю технику переезда или, скорее, перевоза Федотовой к нам. Но, как это обычно бывает в таких случаях, начали возникать какие-то неожиданные препятствия. Два раза подряд визит отменялся, лишь на третий раз удалось привести Федотову к нам. Приехала она в сопровождении своей неизменной адъютантши Е. И. Большаковой. Старуху с трудом высадили из автомобиля и торжественно подняли на второй этаж, на кресле. Начался визит с чаепития, но Федотовой явно не сиделось на месте — она озиралась по сторонам, нетерпеливо меняла позы и наконец не выдержала.

— А вот-таки если бы вы знали, как я горю нетерпением увидеть музей!

Отец поспешил удовлетворить ее нетерпение. Старуха, видимо, смакуя предстоящее удовольствие, пожелала начать осмотр с наших личных комнат. Тяжело опираясь на свою палку, ведомая под руки отцом, она медленно переходила из комнаты в комнату. В каждой комнате она садилась и, переводя дух, говорила:

— Ах, как все это хорошо!

Попав в одну из комнат, обставленную старинной мебелью красного дерева, она чуть не расплакалась.

— Ведь помню, батюшка, — как бы извиняясь за свою слабость, объяснила Федотова, — у матери моей точь-в-точь вот так было, и как все хорошо тогда было, как красиво!

В спальне родителей она остановилась у божницы с иконами и молча сотворила краткую молитву. Музей она осматривала совсем по-особому, резко отличаясь от обычных посетителей. То, что для других было историей русского театра, для нее было ее прошлым, ее молодостью. Перед некоторыми витринами и портретами она надолго останавливалась, молчала, думала о чем-то, припоминала, вздыхала.

Долго стояла она перед витриной Щепкина и отошла с лицом, залитым слезами. С благоговением прикоснулась рукой к вере аку А. Н. Островского. Никулина, Ермолова, Садовские были для нее не только замечательными современниками, но и близкими Наденьками, Машеньками, Мишеньками, Олечками. Смотрела она музей долго, часа два с лишним, и долго молчала после конца осмотра. За обедом Федотова постепенно выходила из своего созерцательного оцепенения и к концу его окончательно овладела собой и вниманием присутствующих. Ее охватило артистическое возбуждение от всего того, что она видела, хотелось доминировать, показывать себя, играть. Разговор зашел о театральных курсах, о молодых актерах.

— Разве это ученье?! — возмущалась Федотова, — чему, чему их там, на курсах, только не учат, а главного, того, что нужно, — этого-то и не объясняют! Актера, батенька мой, во-первых, надо научить наблюдать жизнь и людей, как на посторонних, так и на самом себе. Вот вы разговоритесь с человеком, протяните ему во время разговора пустую чашку и попросите его еще чайку налить. Он вам все это премило сделает. А потом прекратите разговор и попросите его сыграть то, что он только что сделал. И выйдет одна фальшь. А почему? Потому что актер в жизни не удосуживается наблюдать за самим собой. Во-вторых, надо научить актера думать, размышлять, анализировать. Вот я старуха, моя жизнь кончена для сцены, а, грешным делом, я до сих пор не могу отвыкнуть от подобных размышлений. Принесут мне вдруг какое-нибудь радостное известие, неожиданное. Ну, конечно, порадуешься, а потом и задумаешься, постараешься припомнить, как эта радость до тебя дошла, что у тебя во время получения этого известия в голове мелькнуло. Вот коли припомнишь точно, как тебе потом это на сцене пригодится. Конечно, иной раз и ошибешься, да и радостные известия разные бывают, да потом и настроения у тебя разные могут быть при получении известия. Ты все это, батенька мой, учти, да продумай, да проверь. Трудись, работай — без этого ничего не дастся. А теперь задайте молодой актрисе сыграть, что к ней пришли и сказали, что у нее горячо любимая мать неожиданно умерла. Она скорчит гримасу, а потом бух в обморок или истерику закатит!