Вой молодых волков
Шрифт:
Парадный вход крушили бревном, взятым с аквилейского лесовоза, который, к своему несчастью, приплыл сюда вчера. Еще одно такое же бревно потащили к задним воротам. Впрочем, патрикий не слишком верил в легкую прогулку. Гвардейцы — отличные рубаки, закованные в доспех от макушки до пят. Их с самого детства мясом от пуза кормят, оттого они на полголовы выше вымахали, чем воины в его полку. И биться в железе целый день могут. Хорошо, что их тут сотня всего.
Крошечные окошки дворца сделаны по египетскому обычаю. Тут солнце — не благо, а зло. Прячутся от него, а не впускают дом. Да и песок, который частенько несет злой ветер из ливийской пустыни, не лучше ничуть. Тонкая противная взвесь забивается в мельчайшую щель, не давая дышать, заставляя людей закрывать лица платком. Время Засухи — так называют здесь лето, которое начинается
— Вот дьявол! — расстроился Шишка, видя, как трое упали замертво, а еще один пошел назад, баюкая раненую руку. Он рявкнул. — Лучники! Держать окна!
Дело пошло получше, и теперь стрелки успевали делать один выстрел, не больше. Впрочем, попасть в окошко и попасть в плотную толпу — это совсем не одно и то же. Ромеи валились один за другим, а из защитников сразили едва ли двоих. Вокруг воинов, крушивших тараном двери, выстроились щитоносцы, образовавшие подобие черепахи. Не слишком плотное, но достаточное, чтобы защитить тех, кто раскачивал бревно. Проклятые двери открывались внутрь, и они должны были уже распахнуться, но почему-то делать этого не хотели.
— Сиятельный! — подбежавший сотник из ближних почтительно склонился перед ним. — Я думаю, там два или три дубовых бруса, и они лежат на крюках, вделанных в стену. Предлагаю разбить двери топорами и брусья сбросить.
— Делай! — кивнул Шишка, который и сам пришел к похожему выводу. Не бывает чудес, а на то, чтобы разнести такие двери ударами бревна, уйдет не один час. Построено тут все на совесть.
Несколько сильных воинов с уханьем били топорами, раскалывая двери на щепки. Осталось совсем немного до того момента, когда прорубят сквозную дыру и сбросят запорные брусья. И тогда лавина воинов ринется внутрь и сметет защитников. Их просто задавят массой. То, что из них перебьют две трети — не беда. Им все равно не жить, ведь отборная тысяча мечников-скутариев ждет своего часа. У патрикия Евгения, урожденного босяка Шишки, есть приказ, и он его выполнит. Только сделать все нужно быстро. Август Святослав вот-вот вернется из Карфагена. Шишка улыбнулся и предался сладким мечтам. Господин назначит его экзархом Африки, а это власть почти что царская, и она приближается с каждым ударом топора. Тяжелые створки распахнулись, и лавина воинов ринулась во дворец императоров. Все случится еще до заката…
Глава 16
В то же самое время. Мейсен. Земли племени далеминцев.
Земли далеминцев восстали. Верным остался только сам град Мейсен, где стояла фарфоровая мануфактура, принадлежавшая Приказу Большого дворца и семье Бань. Потерять его было нельзя, а потому в свое время сюда нагнали столько отставников-ветеранов, что мятежные владыки решили на рожон не лезть. Походили вокруг, как голодные собаки и ушли к Праге, подумав, что вернутся позже.
Княгиня Ванда молилась Богине на глазах сотен людей. Плавные движения, которыми она рассыпала жито на капище, были отработаны тысячами повторений. Свекровь хорошо учила ее. Княгиня благословляла детей, которых ей протягивали, благословляла баб, которые просили легких родов, благословляла больных и увечных, не показывая страха или брезгливости. Это ее высокое служение, ее долг перед семьей и страной. Только одно печалило княгиню: она, перешагнувшая на четвертый десяток лет, потеряла то сладостное чувство единения со свои божеством, которое раньше захлестывало ее как блаженная волна. Еще лет десять назад она, впитывая в себя жадные взгляды толпы, словно улетала за кромку неба, где познавала немыслимое счастье. А вот сейчас это чувство пропало, а служение перестало приносить ей прежнюю радость, превратившись в тягостное ярмо.
Она не понимала сначала, почему это стало так. Да только если когда-то она как будто попадала в Ирий, каленой стрелой своего разума прорываясь через тенета бренного мира, то с каждым днем Ирий отдалялся от нее, а потом и вовсе отгородился прочной стеной,
— Богиня покинула меня, государь муж мой, — всхлипнула она, доверчиво уткнувшись в плечо самого дорогого ей человека. Она знала, что он не осудит ее, хоть и был христианином. — Почему? За что?
— Ты стала сомневаться, — просто сказал он ей тогда, и это все объяснило.
— Да! — прошептала она. — Я стала сомневаться…
Истинная вера способна творить чудеса, да только это обходится дорого. Вера требует полной отрешенности и безусловной преданности, иначе она рассыпается в прах, словно прогоревшие угли. Ванда, которая всегда была неуемно любопытной, живя с человеком, обладавшим острым умом, не могла не измениться. Истинно любящие друг друга люди начинают думать в унисон. Им не требуются слова, чтобы понимать друг друга, а потому на многие вещи они начинают смотреть одинаково. Ванда читала то же, что и он. Она обсуждала с ним вопросы государства, потому как княгини — тоже часть Золотого рода, и олицетворяют непоколебимость его власти. Она, получившая великолепное образование, постигнув риторику и логику, со временем стала больше походить на мужа, чем на свекровь. Так постепенно слепая незамутненная вера сменилась критическим анализом, и ее мир рухнул. То, что раньше казалось ей незыблемым, словно Карпаты, теперь стало суетным, мелким и даже немного смешным. Так она потеряла свою Богиню и превратилась в служительницу той, кого стала считать просто куском мертвого мрамора. Она творила ритуалы бездумно, словно кукла на веревочках, и испытывала невероятное облегчение, когда все заканчивалось, и больше не было необходимости врать. Тогда она просто ехала домой, к мужу и детям, превращаясь до следующего воскресенья в княгиню, мать и жену. И она продолжала жадно читать все подряд, от стоиков до отцов церкви. И от этого у нее образовался какой-то свой, ни на что не похожий взгляд на божественную сущность.
Для нее, как и для многих нобилей, посвящение Высшей справедливости стало откровением. Уже давно имя Мораны не поминали, строго следуя плану, который когда-то разработали два умника из университета. Языческая богиня должна была умереть, и она почти умерла, скрывшись за абстракцией в виде великой идеи. Это было непросто поначалу, пока делами руководили старики вроде Горана, но потом, с их уходом, пошло полегче. Богиня, оказывается, не любила, когда ее поминали всуе, и это имя перестали произносить вслух, да так, что молодые его не слышали вовсе. Они приходили служить Высшей справедливости, а не той, кто олицетворял у словен смерть и смену времен года.
Вот тут-то, в подземелье Тайного Приказа, Ванда и нашла ответы на все свои вопросы. Для нее, язычницы, чье сознание не изменила христианская мораль, насильственная смерть не являлась грехом. Напротив, смерть во благо великой цели сама становилась благом. Потому-то она так легко и карала, и миловала, не тратя время на сожаления. Да у нее их и не было, сожалений этих. Как в этот день, когда племя мильчан поклонилось ей головами своих владык. Тогда она только и поверила, что ее муж победит.
Ее бесцеремонно отвлекли от воспоминаний…
— Госпожа! — гвардеец-хорутанин ударил кулаком в грудь. — Лесовики какие-то у городских ворот стоят, вас зовут. Мильчане вроде.
— Меня? — уточнила княгиня. — Не цезаря Александра и не князя Берислава?
— Вас, госпожа, — кивнул гвардеец. — Молодой государь за Дунаем воюет. Он кочевья кочагиров истребить под корень решил.
— Собираться! — Ванда велела служанкам подать одежды для парадного выезда. Она исполнит свой долг. Ведь именно для этого ее и отправил в поход многоумный муженек.
Выезд живой Богини всегда поражал многолюдностью и торжественностью, но теперь он удивлял и количеством охраны, что его сопровождала. Конная сотня в тяжелой броне взяла ее в круг. После того как предыдущий командир стражи и десяток гвардейцев, позволивших убить государя, удавились от позора, хорутане озверели совершенно. Их отцы и братья погибли позорной смертью, не удостоившись честного железа. Задохнуться в петле — это худшая судьба для воина, а потому мильчан обыскали с головы до ног, лишив даже поясных ножей. Тем пришлось терпеть.