Война Доминантов. Раунд 5
Шрифт:
Бекка похлопала его по руке, когда он снова сделал паузу, молча подбадривая.
— Мы всегда ходили вооруженные, готовые стрелять или отрезать себе путь к отступлению. Итак, мы вошли в дом этого чувака, и когда мы постучали, его старушка открыла дверь, держа на руках этого маленького ребенка, и еще парочка цеплялась за ее ноги. Она отступила назад, как бы пропуская нас внутрь, и вот он сидит позади нее с дробовиком. Он выстрелил первым. — Проповедник задрал рубашку, чтобы показать ряд шрамов на животе и груди. — Я принял на себя большую часть. Парень, что был со мной, начал стрелять так быстро, как только мог. Когда у него закончились патроны, чувак, на которого мы пришли посмотреть, был мертв. — Казалось, ему внезапно пришлось сжать челюсти, мускул в углу сильно напрягся. — Как и его старуха. И ребенок, которого она держала на руках. Еще один ребенок был ранен… умирал.
Когда он снова сделал паузу, его руки дрожали.
— Я вырубился от потери крови. Парень, который был со мной, сбежал. Когда приехала полиция, меня арестовали, оказали медицинскую помощь и предъявили обвинение в убийстве двух взрослых и двух детей. Выживший ребенок не разговаривал, он не сказал, что это был кто-то другой. Слишком напуган. К счастью, моему государственному защитнику удалось доказать, что пули, убившие жертв, были выпущены не из моего оружия. Мне было предъявлено обвинение в покушении на убийство 3-й степени, и поскольку мне было семнадцать, предоставили возможность отслужить в армии, вместо того чтобы сесть в тюрьму. Я думал, что получил перерыв. — Он низко сухо рассмеялся. — Я был чертовски хорошим солдатом. Я был направлен в Ирак, "Буря в пустыне". Сначала, я был переброшен в Багдад. Это была сущая мерзость. Затем мое подразделение было переведено в другую часть, сопровождающую различные автоколонны. Однажды ночью нас вызвали на специальное дежурство — охранять транспорт с заключенными. Мы проезжали мимо маленькой крошечной деревушки, всего лишь нескольких зданий и колодец. Но он находился у входа в этот узкий проход, и когда мы добрались до него, попали под перекрестный огонь. Следующее, что я понял, что мое американское сердце было единственным, которое все еще билось, и меня трижды ударили. Я попал в плен, думал, что умру.
Он притянул Бекку в объятия и судорожно вздохнул. Мне действительно хотелось задать вопросы, но я не думал, что он закончил. Я не собирался прерывать.
— Примерно через шесть месяцев, проведенных в грязном козьем загоне, мои раны зажили, но я знал, что умру. Постепенно. Я оставался больным и слабым, отчасти из-за недоедания. Они всегда посылали двух мальчиков кормить коз. Один направлял на меня пистолет, другой кормил коз и оставлял мне немного еды. Младший, который кормил коз, немного разговаривал со мной, научил меня основам их языка. И однажды вечером он принес мне хорошую еду и попрощался. Это означало, что меня либо пристрелят, либо обменяют на кого-то другого. Когда уходил, он не полностью запер дверь. После наступления темноты, когда я проверил ее, как обычно, она открылась. Я вышел. Я не мог вернуться в Штаты, не мог столкнуться со всем этим. Вместо этого я направился на юго-запад, через Иорданию и Египет, двигаясь медленно, оставаясь вне зоны видимости и радаров. Я все еще был болен, и мои раны доставляли мне кучу неприятностей. Я понятия не имел, куда направлялся, просто продолжал идти дальше. Я забрался так далеко, как только мог. В Африку. Я просто хотел избежать смерти. Я не мог пойти домой, да и не хотел, на самом деле. Слишком много крови в разуме и сердце.
Он покачал головой, воспоминания превратили его в застывшую статую.
— Я оказался в Конго. Не знаю, что со мной там случилось, — тихо сказал он. — Подхватил болезнь и чуть не умер. Жители небольшой деревушки обнаружили меня полуживого и позаботилась обо мне. Выходили меня и относились ко мне как к члену семьи. — Он покачал головой. — Бедные. Без средств к существованию. Голодные. Но они заботились обо мне, словно я для них что-то значил. Это был первый раз, когда я что-либо почувствовал… Как бы то ни было, прошло три недели, и маленькая деревня была атакована повстанцами. — Его кулаки сжимались и разжимались. — То, что они сделали, было так далеко за гранью зла… — Теперь его голос был хриплым, дрожащим. Все в его поведении говорило о том, что он не хотел продолжать, но не мог остановиться. Он застрял на исповеди. — Они группами насиловали… маленьких девочек. Убивали людей… калеча их… отрезали руки или ноги, что угодно. Насиловали женщин и девушек, чтобы опозорить их… чтобы их мужья не приняли их обратно. Я пытался остановить их. Я, блять, пытался. В конце концов, я убил большинство из них, а остальные сбежали. Но… когда все это было сказано и сделано… Я ничего не сделал. Я никого не спас.
У Тары потекли слезы, и она вытерла их.
— Я знал, это было чудом, что я снова оказался единственным с бьющимся сердцем. Но это не было хорошим чудом. Одна женщина пришла ко мне после налета, неся на руках свою маленькую девочку, примерно трех гребаных
Затем он пожал плечами.
— Конечно же, я снова сбежал. На этот раз от Бога. От ужаса той боли. Ужас от этого груза. От этой ответственности. Я отправился в Кению, где встретил Бекку. Но страх все еще оставался. Он никогда не отступит. Требуя, чтобы я что-то сделал. Через нее я связался с приютом. И я никогда не забуду, как я вошел в тот вонючий домик, где сидели все дети. Испачканные своими экскрементами. Голодные, больные, умирающие. И смотрящие на меня с этой… гребаной надеждой в глазах. — Он посмотрел на меня, его лицо исказилось от боли. — Надежда, мужик. У них была надежда. И… мне было чертовски стыдно. Но, стоя там, глядя на это… безумие, я почувствовал. — Он тяжело выдохнул несколько раз с улыбкой на лице. — Мир. Чертовски удивительный. Мир. Как будто я принял пригоршню "Ксанакса", и все стало чертовски хорошо. Я нашел лекарство для души. Эти дети. Помогал этим детям.
Он вытер лицо и слегка застонал, положив локти на колени и уставившись в пол.
— Довольно скоро я ездил туда и обратно в США, собирал деньги для этих детей и возвращался в Кению, чтобы сделать все, что мог. Но сейчас в экономике напряженная ситуация, и деньги не поступают. Корпоративные пожертвования полностью иссякли, как и пожертвования знаменитостей. — Он помолчал несколько секунд. — Эта игра… последняя инстанция. — Он поднял свой жесткий взгляд на меня, затем медленно перевел его на Стива. — Неудача… — это для тех, кто сдается. Я никогда не остановлюсь. Я умру, сражаясь, чтобы помочь этим детям.
Он снова перевел взгляд на меня, в его глазах мелькнул огонек.
— Эй, Бэйн, — сказал он, будто я был его другом детства. — В этом мире у тебя будут проблемы… — Он с усмешкой вздернул подбородок, глядя на меня, — но мужайся, брат… Бог победил этот мир.
Я сидел в шоке. Неподвижно. Услышать это от него было… умопомрачительно, не поддавалось никакому описанию. Внутри меня не было ничего, кроме замешательства.
Я понял, что сейчас мы находились на парковке на территории похоронного бюро. Стив издал еще один всхлип, жгучий горестный звук. Он поспешно вышел из машины с коробкой, и мы с трудом пытались его догнать. Пройдя половину пути, он остановился, развернулся на сто восемьдесят градусов и направился обратно к машине. Мы снова последовали за ним.
Он открыл дверь и опустился на колени перед Проповедником.
— Не мог бы ты, пожалуйста… помолиться за меня?
Проповедник наклонился вперед, поставив локти на колени, сцепив руки и глядя вниз, когда вошел Стив. И теперь он повернул свое лицо к Стиву.
— Я уже молюсь, брат мой.
Стив оставался там еще несколько секунд, затем почтительно кивнул.
— Спасибо. Ты… действительно вдохновил меня, — я едва расслышал его шепот.
— Не я, брат мой.
Стив снова поспешно вышел из машины и направился обратно к похоронному бюро. Если решимость была огнем, то за Стивом разверзался ад.
Глава 15
Мы последовали за Стивом через экстравагантный интерьер. Несмотря на причудливый декор, запах какого-то сильного моющего средства, смешанного с тяжелым ароматом похоронных цветов, обжег обоняние. Боже, какой жалкий бизнес приходится вести. Ты когда-нибудь сможешь привыкнуть к смерти, работая в подобном месте? Быть более терпимым? Выработать иммунитет? Насколько трудно выглядеть сочувствующим, после того как ты двадцать лет работаешь с трупами?
Например, работая в родильном отделении, ты можешь видеть, как появляется новая жизнь. Но мертвые люди? Как можно найти искру, радость, когда твоя работа связана с грустью и печалью? Это просто чертовски жутко. Словно шоу. Жуткое шоу. И теперь мы вальсировали вместе с вишенкой на вершине. Этакая глазурь для долбаного торта. В моем сознании все это было пугающе близко к некрофилии.