Война и люди (Семнадцать месяцев с дроздовцами)
Шрифт:
На следующее утро нас рано подняли. Рота уже стояла возле подвод.
– Где ж он остался, мать его в закон!
– кричал ротный.- Немедленно найти! Обыскать все хаты! Барбосы! Баб не видели!..
Возле ротного стоял поручик Скворцов.
– А кто разберет!.. Я ж рассказывал вам, поручик. Как еще ночью отшил я его, он - через забор и в поле куда-то...
– Никак нет, и у дамочки нету,- подошел Галицкий.- И не было, говорит.
– Несут, несут!
– раздались в это время голоса за нами.
Мы обернулись.
Поручика
– Барбос!
– Напился...- сказал поручик Скворцов, уже взваливая поручика Науменко на подводу.- Так-с, так-с!.. Для храбрости, значит! Проучить меня думал! Иль с горя? Ах ты, мальчишка! Щ-ще-нок!..
И опять загремели колеса.
Бой мы приняли только на третий день, под селом Орлянкой, рано утром, после ночи, проведенной в степи под телегами.
– Это не бой!.. И не победа это!.. Это полпобеды!..- сказал ротный, закуривая, когда мы, не доходя до Орлянки, расположились на лужайке возле ее огородов.- Ни одного пленного! Какая же это, к черту, победа!
В селе было тихо. В конце улицы, выбегающей к нам на лужайку, скрипел журавль колодца. Около колодца суетились сестры. Раненых проносили мимо нас.
– Легонько!.. Ле-го-о-онько!
– тихо просил с носилок молодой безусый солдат, с черным лицом и желтыми, как солома, бровями.- Земляк... Милый... Ле-го-о-нь-ко!..
И вдруг за спиной у нас раздался выстрел.
– Сюда! Сюда!.. Дышло!..
– Сюда! Санитары!..
Поручик Скворцов лежал на земле, около бугра, густо заросшего таволгой. Наган из рук его выпал. Пальцы были разжаты. Фуражка скатилась. С виска, расползаясь по щекам, медленно капала кровь.
– Отойди!
– кричал ротный на сбегающихся со всех сторон солдат.Отойди! Чего не видели?
– Отойди!
– у него под боком кричал штабс-капитан Карнаоппулло.- Чего не видели? Подошел фельдшер. Нагнулся.
– Конец!
– И отошел к бугру, чтоб вытереть о таволгу руки.- Медицина здесь запоздала. Разрешите унесть?
– Несите!
– Неси!
– Тижолый!
– Санитар Трифонов, здоровый солдат, с длинными до колен руками, взвалил поручика Скворцова на спину.- Тижолый!.. Мертвый, он всегда тижалей! А куда нести-то?
– К штабу неси!
– Раз, два, три... четыре. Четыре пули, поручик! Одна у него оказалась лишней...- сказал мне подпоручик Морозов, бросил наган на землю и приподнялся, ища кого-то глазами.
А за селом, для всех неожиданно, вновь торопливо заработал пулемет. Мы бросились к винтовкам.
Все. что происходило после, можно было считать секундами.
Мы сбежали с холмов за Орлянкой.
– Да подравняйте!.. Да под-равняй-те це-пи! Звенела шрапнель.
– Интер-валы!
– опять закричал ротный.- Держите интер-ва-лы!..
В садах, за нами, шрапнель косила сучья деревьев.
– Сбеги ниже!
– крикнул я, и вдруг, бросив винтовку, сжал рот ладонью и, спотыкаясь, быстро побежал вдоль цепи.
Сквозь пальцы мои била
– Ложись! Ложись!
– Ин-тер-ва-лы!
– Куда! Да ложись! Выведут!
Я повалился на землю. Помню,- в траве, под самым моим лицом пробежала ящерка.
В полдень, когда я вышел из сельской школы, где помещался наш перевязочный пункт, под оградой церкви густо стояли носилки.
"Три недели и вновь в строй!
– думал я, вспоминая слова сестры.- Вот тебе и отдых!.."
Раненые стонали. Какой-то унтер-офицер, вытянув руки вверх, ухватился за ветви акации, перегнувшейся к нему через ограду, и, очевидно в бреду, раскачивал их со всей силой. Кто-то рядом с ним лежал совсем неподвижно. Я подошел и вдруг быстро наклонился.
...Глаза поручика Ауэ были открыты. Он в упор смотрел на меня, но, кажется, не узнавал. Ни гимнастерки, ни рубахи на нем не было. Волосатая грудь часто и высоко подымалась. Живот был забинтован. На широкий бинт падали все новые листья.
– Последний из могикан офицерской касты! Выживет ли?.. А жаль!
Я обернулся. За мной стоял поручик Злобин, тоже легко раненный.
– Тяни, тяни,- вытянешь!
– кричал унтер-офицер, раскачивая над нами акацию.
А вдоль ограды выстраивались носилки...
Недели через три-четыре, проведенные мною при хозяйственной части (у меня всего-навсего была пробита осколком губа, и в тыл меня не отправили), я вновь возвращался в роту.
Полк стоял в Верхнем Токмаке.
– Господин поручик!
– окликнул меня на улице Галицкий.- Возвращаетесь?
...Пустыми гильзами из-под патронов на улице играли ребятишки. Бродила одинокая свинья, тонконогая и худая.
– Да ничего, господин поручик! Перемен как будто и не было никаких. Господин капитан опять роту приняли.
– Слушай, а как подпоручик Морозов?
– перебил я Галицкого.
– А господин подпоручик Морозов уже в офицерской роте. Так точно, господин поручик, господин капитан его отправили... А вот по какой причине, господин поручик. Из-за пленных все это вышло. Господин капитан всех пленных расстреливали... И коммунистов, и мобилизованных, и всех, господин поручик. Тогда господин подпоручик Морозов своих, значит, пленных,- они также в тот день четырех под оврагом подобрали,- господину ротному командиру седьмой роты передали. А потом что было, неизвестно нам, а только господин подпоручик Морозов ушли...
Мы уже подходили к халупе штабс-капитана Карнаоппулло.
"Ну,- думал я,- не веселая начнется служба!.."
На усах штабс-капитана болталась лапша. Молочный суп капал на китель.
– Идите в офицерскую роту!
Штабс-капитан поднял над тарелкой усы и деревянною ложкою подобрал с них лапшу.
– На втором взводе стоит поручик Ветошников, и я нахожу, что частая смена командного состава неблагоприятно влияет на боеспособность роты.
Я повернулся и, вскинув винтовку на ремень, быстро вышел из хаты.