«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»: Воспоминания и стихи
Шрифт:
Французская «классидра» была ей полной противоположностью: ограниченная, трусливая, занятая личными делами, рассеянная и неряшливая. Первое время, когда меня, как новенькую, «изводили» (дразнили, приставали), я часто плакала по вечерам в постели. «Фикса» подходила ко мне, утешала и советовала грубоватым тоном: «Брось, Ваксель, не стоит». Я соглашалась, что действительно, не стоит, и успокаивалась. Иногда при ночнике, когда не могла долго заснуть, следила, как отваливаются одна за другой ленты-косоплетки, разглаженные мокрыми за горячей голландской печкой.
В другие вечера, когда мне хотелось спать, это часто не удавалось, потому что девочки устраивали импровизированные ужины, брали тайком от вечернего чая с собой все, что можно: булки с выщипанной серединой, замененной вареньем, печенье, конфеты, фрукты — одним словом, все, что удавалось захватить. Есть никому не хотелось, но потому, что так трудно было пронести все это, все ели и хвастались. В карманах не полагалось носить ничего, кроме носового платка, но, конечно, это правило не соблюдалось. В кармане институтки можно было найти множество характернейших вещей: обязательно зеркальце, хотя бы вершок длиной, потом пилку для ногтей, ножницы, обрывки вчерашней «шпаргалки» (fukelappa) [190] , кусочек завалявшегося шоколада и так далее в том же духе.
190
Fuskelappen —
Если за ужином «классюха» замечала, что девочки прячут по карманам — производился поголовный обыск. Кто успевал выбросить или спрятать свои сокровища, тот оставался безнаказанным, остальные, попавшиеся с поличным, оставлялись без приема, что было самым жестоким наказанием. Знать, что к тебе пришла мама или братья и что их не пускают, было ужасно. Со мной такая история произошла только один раз после того, как во время вечерней молитвы из моего кармана выкатилась булка с вареньем. Присутствовавшая инспектриса накричала на меня, а заодно и на весь класс, не преминув упомянуть об отцах на фронте. Это было подло с ее стороны, потому что у них, девочек, были отцы на фронте, а у некоторых они там погибли. При этих ее словах в классе начинался почти поголовный рев, сказав еще несколько слов уже в примирительном тоне, инспектриса удалялась, довольная произведенным эффектом. Мы ее ненавидели и боялись: «Осторожно, Елешка идет», — шепот, предшествовавший ее появлению [191] .
191
Начальница Екатерининского училища — Елена Михайловна Ершова. Классными дамами были: Елизавета Платоновна фон Баумгартен, Лидия Федоровна Берг, Агнеса Фридриховна фон Буш, Ольга Юльевна Елец. Инспектрисы — Любовь Петровна Пец и баронесса Елена Николаевна фон Герздорф, которую видимо, и называли Елешкой.
Прием родных бывал два раза в неделю — в воскресенье днем и в четверг вечером. Воскресное утро казалось особенно длинным: занятий не было, зато была церковная служба, обязательная для всех. Она казалась еще длиннее оттого, что стоять надо было совершенно неподвижно, в абсолютном молчании и своевременно [вставать] на колени. Иногда, если наш класс ставили на хорах, бывало легче, потому что оттуда были видны спины всех остальных, находившихся внизу. Каждый раз несколько девочек падало в обморок, были такие упорные, что им разрешалось садиться у стенки или выходить из церкви.
Воскресный обед был всегда один и тот же: бульон с пирожками, котлеты с пюре и безе или меренги [192] . Все очень спешили, потому что видели через открытую дверь столовой, как по лестнице появляются родственники и служители проносят корзины с конфетами, которые полагалось оставлять внизу с надписью класса и фамилией девочки.
После обеда все шли в класс, и оттуда вызывали тех, к кому пришли, запыхавшиеся от беготни по коридорам дежурные.
В приемные дни дежурили в зале девочки, никого не ожидавшие к себе на прием. В двух концах зала сидели за столом инспектрисы, окруженные сидящими на длинных скамьях дежурными, к ней подходят родственники, называют фамилию, класс и степень своего родства. Молодых людей, приходивших на прием, допрашивали очень тщательно, но все они прикидывались родственниками, пленяли инспектрису хорошими манерами и проходили. Таким образом, у меня перебывали Арсений Федорович [193] , узнавший о моем пребывании в институте от своей приятельницы — учительницы музыки, поэт Мандельштам [194] , Георгий Владимирович Кусов и мои друзья детства — Аркадий Петерс, молодой офицер, и Юра Пушкин.
192
Безе, меренги — кондитерские изделия из взбитых яичных белков с сахаром.
193
«Арсений Федорович получил от О. В. записку, в ней она просила извинения за то, что не успела попрощаться с ним перед отъездом из Царского [Села] и сообщала, что включила его в список друзей, которым будет разрешено навещать ее в Екатерининском институте» (коммент. А.С.).
194
Мандельштам Осип Эмильевич (1891–1938) — поэт, проводчик, критик. Вместе с ним в Екатерининском институте О. Ваксель навещал и его младший брат Евгений. Мандельштам Евгений Эмильевич (1898–1979) — врач, инженер, сотрудник Московского общества драматических писателей и композиторов (МООПИК, 1924–1931) и Ленинградской комиссии по улучшению быта литераторов (ЛЕНКУБЛИТ), работал как сценарист на студии научно-популярных фильмов при «Ленфильме». Он вспоминал: «Лютик училась в Петербурге в учебном заведении закрытого типа. По воскресеньям у нее был приемный день. Осип с Юлией Федоровной бывал у нее в эти дни. Часто брат брал с собой и меня. Я радовался — хотелось продолжить знакомство. В парадном конференц-зале только чинные разговоры, никаких детских игр, — все было казенно и скучно. Только посередине зала высилась горка, с которой можно было скатываться на ковриках, что мы с Лютиком и делали неоднократно. Недреманным оком следило за порядком институтское начальство» (Мандельштам Е.Э. Воспоминания // Новый мир. 1995. № 10. С. 172). Знакомство О. Ваксель с поэтом произошло, когда она была девочкой. По мнению А.А. Смольевского, это случилось летом 1916 г. в Коктебеле; Е.Э. Мандельштам называет лето 1915 г., хотя описывает события 1916 г., поскольку О. Ваксель с матерью была в Коктебеле только в 1916 и 1917 гг. (см. примеч. 207, 237, 238). Вероятно, говоря о визитах поэта до событий коктебельского лета 1916 г., О. Ваксель ошибочно смещает упоминание о знакомстве с О. Мандельштамом на год вперед.
Мама очень аккуратно бывала на каждом приеме, такая хорошенькая в своем черном костюме, с горячими и нервными руками, которыми она прижимала меня к себе.
Я прятала нос в ее мех, рылась в ее муфте и не могла достаточно наговориться с ней и налюбоваться ею.
Для приема были расставлены на некотором расстоянии белые скамейки и стулья; по окончании приема, когда все уходили, все было сдвинуто и представляло собой полный хаос. Однажды неожиданно пришли на прием папа и тетя Патя. Появление отца было для меня настолько неожиданным, что я закричала на весь зал и заплакала от радости. Он приехал на несколько дней с фронта за лошадьми для своего полка [195] .
195
О своем деде А.А. Смольевский вспоминал: «В начале 1916 г. он был мобилизован. От этого времени осталась его фотография — седой, сильно постаревший, но все еще породисто-красивый» (Восп. А.С. Л.30).
Среди моих одноклассниц было три-четыре девочки, с которыми я охотно проводила свободное время. Это, во-первых, Лили, очень хорошенькая, нервная, любившая стихи девочка, поклонница новых поэтов
196
Масловская Елена Владимировна (Леля, 1903–1988) — однокурсница и подруга О. Ваксель по Екатерининскому институту благородных девиц. «Подруга Лютика… появилась на свет тоже в Ковне, как и Лютик, но только на четыре месяца позже… Отец Елены Владимировны служил тогда вместе с зятем моего деда Богдановичем, т. е. жена Богдановича Мария Александровна была сестрой моего деда А.А. Вакселя (см. примеч. 52). <…> Среди своих предков по материнской линии тетя Леля упоминала графа Гауэншильда и баронессу фон-Винклер, а также сестер Шишмаревых, известных по портрету Брюллова <… > Об отце своем тетя Леля рассказывала… примерно следующее. Он был родом из татар, осевших в Литве в “Смутное время” — которые так и назывались — “татарва литовская.” Им было разрешено жениться на литовских девушках, оставаясь магометанами <…> Мать тети Лели и ее тетка носили фамилию Воршевы» (коммент. А С.). На «Портрете сестер Шишмаревых», написанном К.П. Брюлловым (1839, ГРМ), изображены Александра Афанасьевна (1820–1893, в первом браке Чернышева, во втором — Дурасова) и Ольга Афанасьевна (1821–1868, в замужестве Олсуфьева) — дочери известного петербургского театрала и садовода-любителя А.Ф. Шишмарева и А.С. Шишмаревой, урожденной Яковлевой. Предки Е.В. Масловской: Елена Константиновна фон-Винклер и Дмитрий Иванович Воршев. Их дочери: Воршевы Ольга Дмитриевна (ее муж Владимир Александрович Масловский) и Марш Дмитриевна (муж Егор Егорович Дерикер, гомеопат). «От тети Лели я узнал, что Мария Дмитриевна гадала на картах моей маме перед ее отъездом в Норвегию: “Карты все время выходили такие, что хуже быть не может, и тетя Маня старалась выдумать для Лютика что-нибудь утешительное. Увидев последние фотографии Лютика… она взяла снимок в профиль, повернула лицом кверху и воскликнула: “Это же совсем мертвое лицо, точно Лютик лежит в гробу!”» (коммент. А. С.). Некоторые подробности из прошлого семьи Масловских передает запись беседы А.А. Смольевского с Е.В. Масловской. «“А где ваше семейство жило в Петербурге до революции”, - спрашивал я как-то тетю Лелю. — “На Измайловском, в том доме, где теперь магазин “Стрела”. В доме был лифт, паровое отопление, прекрасные квартиры и управляющим был барон Цур Мюлен” (Мне было бы интересно выяснить, какое отношение он имел к жандарму Андрею Цурмилену, наблюдавшему когда-то за сборищами друзей у моего прадеда петрашевца Федора Николаевича Львова в Соляном городке, о чем мне рассказывала бабушка, вспоминая свое детство; ее пугали, что отдадут Цурмилену; не имел ли он также отношение к композитору Андрею Александровичу Цурмилену, члену ЛССК в предвоенные годы?)» (коммент. А. С.). ЛССК — Ленинградская организация Союза композиторов РСФСР (1957), творческая общественная организация композиторов и музыковедов, существует с 1932 г.
На рождественские каникулы были сплошные праздники, начиная с примерки «собственного платья» и поездки домой в нашей маленькой двухместной каретке и кончая последним обедом дома, на котором присутствовал отчим, приехавший с фронта. Меня возили в театры, в гости, в концерты, несколько дней я провела с Корольчатами, к ним же приехали Пушкинята, и мы все вместе буйно веселились, перепутав своим поведением бабушку Лампе. Но праздники прошли так скоро, что я и не заметила, как пора уже было собираться обратно в институт. Единственное, что было приятно в этой перспективе, — возможность увидеть Лили, поделиться с нею впечатлениями от прочитанных книг, виденных людей и пьес. Еще некоторое удовольствие было в полученных мною акварельных красках, о которых я давно мечтала для выполнения задуманных мною иллюстраций к «1001 ночи». Официальная часть этих рисунков попала в школьный музей, а неофициальная, на мой взгляд, более интересная, разошлась по приятельницам [197] .
197
Унаследованная от предков склонность к рисованию рано появилась у О. Ваксель. Она продолжала эти занятия вплоть до конца своей жизни. В Екатерининском институте учителями рисования были А.Б. Виллевальде, сын известного баталиста, и барон П.Р. Медем; затем последовали занятия под руководством В.М. Баруздиной (см. примеч. 202). «Бабушка рассказывала мне, что мама в детстве любила рисовать иллюстрации к сказкам, например: “Там на неведомых дорожках // Следы невиданных зверей”. Мне жаль, что за время нашей с бабушкой эвакуации в нашей квартире пропала библия на французском языке с закладками, сделанными мамой акварелью на узких полосках бумаги, например, с одной стороны перистые ветви деревьев на фоне заката, с другой — морское дно с водорослями и раковинами» (коммент. А. С.). В собрании Музея Анны Ахматовой только две живописные работы О. Ваксель. Натюрморт с анютиными глазками — не вполне самостоятельная вещь: если не дамское баловство, то словно исполнение чужой воли (может быть, гипноз Баруздиной, вышколившей ученицу?). Вид из кухни квартиры на Таврической улице во двор на соседние окна и крышу, написанный маслом на картоне, любопытен с точки зрения топографии места. Но есть в нем и эмоциональный подтекст. Мутноватый колорит зимнего пейзажа выдает угнетенность или тревогу автора: желтые стены зданий с зеленоватыми тенями и замкнутость дворового пространства на стыке двух фасадов рождают ощущение безысходного одиночества. Если ранняя графика О. Ваксель — романтические марины с парусниками (есть и акварель 1918 г. со сценой корабля, попавшего в шторм) и мотивы «дамского» творчества — женские головки, красотки с собачками, «незнакомки», то к осени 1932 г. относятся два рисунка, исполненные черной тушью кистью. Вероятно, они сделаны с натуры. Первый — интерьер дома Вистендалей с переплетом огромного окна и цветочными горшками на подоконнике (на обороте дата: Okt 32), другой лист — пейзаж с деревьями и их отражением в воде. Выбор материала и характер рисунка, безусловно, передают некое напряжение и тревогу.
Учиться мне было слишком легко, так что я уроков никогда не учила. Французские диктовки я принципиально скатывала с книги, поэтому и не научилась до сих пор писать правильно по-французски. По-немецки в диктовках я ошибок не делала и успевала еще подсказывать другим. Единственным неприятным предметом была арифметика. Самыми развлекательными считались уроки гимнастики, бывавшие почти ежедневно, естественной истории в физическом кабинете и уроки танцев, бывавшие только раз в неделю и казавшиеся событием, к которому готовились. Гладили ленточки, чистили ногти, обычно в чернилах, тщательно причесывались и туже шнуровались.
Гимнастика была «прямая» и «кривая». Каждый месяц бывал осмотр хирургом, определявшим состояние наших спин. Следствием этого осмотра было разделение всего класса на «прямых» и «кривых». «Прямые» занимались в большом зале нормальной «шведской» гимнастикой, «кривые» таинственно уходили в новое здание, где, по их рассказам, их растягивали на лестницах, раскладывали на скамейках, заставляли делать какие-то однобокие упражнения. Как я ни старалась, мне никогда не удалось стать «кривой». Единственно, чего я добилась, — это лежаний по десять минут на жесткой скамейке.