Возвращенье на родину
Шрифт:
– то вскричала грядущим душа: и – теперь исполнялось грядущее; я, погибающий, в диких ватагах, в себе, – из себя самого простирал онемевшие руки.
Освещаю свой путь; из туманов вечерних стучу в окна хижин:
– «Не видели ль вы?»
– «Не прошел ли здесь Он!»
– «Не учил ли?»
– «Не звал ли?» –
– Вокруг собираются: швед, круглоглавый лопарь, русский пленный, бежавший в Голландию; и – вопрошают: –
– «Куда ты?»
Я им отвечаю:
– «На родину…»
Швед, подмигнув лопарю, вопрошает опять:
– «Ну скажи-ка: а где твоя родина?»
Им отвечаю:
– «Там, где нет вас, о род
. . . . .
Две – родины перекрестились во мне: перекрестность путей – тяжкий крест; моя родина – братство народов.
Найду ли ее?
. . . . .
В багрянице я вижу себя проходящим по Бергену: в сопровождении… лопаря – на вокзал!
. . . . .
Вот – вокзал.
Полосатыми чемоданами, роем тележек, носильщиков, кассами и людским горлодером из сплава наречий он встретил: –
– да, я уезжаю…
– Куда? –
В город Солнца: на родину!
– Тело мое, обезумевши, быстро помчится, как в пропасть летящий отяжелевший бесчувственный ком, в прозиявшие дыры могил; проволокут его, завернув в пелены, точно желтую палку, –
– в могилу!
Мой дух невещественно протечет над катимым на родину телом в миры моей Мысли, которые отблески Солнца – Его!
Но в могиле, на родине, в русской земле, мое тело, как бомба, взорвет все, что есть; и – огромною атмосферой дыма поднимется над городами России; глава дымовая моя примет «Я», или Солнце, которое свергнется с выси – в меня: –
– «Я» воскреснет: не здесь, не теперь… –
– А пока?. –
Снова в поезде
Ночь сходила: туманы вскипали в котлах, образованных гребнями, выбивая наружу; их прокипи ниспадали кудласто по линиям ветром обсвистанных перпендикуляров из твердого камня; они ниспадали хлеставшими каплями; мы, опуская вагонные стекла, на станциях слушали: просвистни ветра в горах; и когда поднимали мы окна, они покрывались алмазными каплями; и не лысились, не шершавились красными мхами преклоны нагорий, едва зеленясь лазуреющим пролежнем; здесь, глянцевея, пластами оплывшего льда, на меня посмотрели когда-то оглавы нагорий, теперь занавешенных клочковатыми тучами, через которые красное око железного поезда безостановочно пробегало в серевшие сырости рваных туманов.
Все серые прочертни стен, подбегающих черной продолблиной быстро растущей дыры, – угрожали; качались высоко над нами ничтожные щеточка сосен; дыра нас глотала; и – начинала жевать: металлическим грохотаньем; туннель! –
– И вот выносились вагоны несущимся оком; и мы, в неотчет ливо-сером во всем, снова видела прочертни; снова дыра нас глотала;
– «Тох-тох» неуклонно метались грохоты в уши; и – «трахтахтах» –
– вылетали в мрачневшие серости;
– «Тб-та!» били нас скрепы рельс; и опять уносились стремительно в «тохтохтанье» туннелей; казалося: упадали удары из преисподней; я – рушились; суши и горы – от скорби; ломались холмы; проступали в туманы неясные пасти, где мы проносились; оттуда валил сплошной дым; волокли мое тело с темнотными впадинами провалившихся глаз – в глубины: до-рожденных темнот, иль посмертных; томлений, в глубокое дно пролетало, низринувшись, перстное тело мое с перепутанными волосами; и грохотом-хохотом било мне в уши; и глаз остеклелою впадиной – тело уставилось тупо – в туманы и мраки:
– «Познай-себя – ты!»
Мне казалося: упадали удары на жизнь; разрушались
Биография
Связь «мигов» – рост жизни; но памятью первого мига сознания перекипает в годах подсознание; а на поверхность сознания падают мороки слов, что младенец, родившийся в восьмидесятом году на Арбате, есть «Ты»; из туманов растет представление иллюзии: место рождения.
Но порою мне кажется, что позабыл, где родился; когда ж расступались туманы иллюзии биологической жизни, то мне были видны лишь двери в том месте, где дом наш стоял (на углу Арбата и Денежного переулка); теперь, проходя по Арбату, я, видя тот дом, говорю себе: там, за подъездом наверное вход в глухой Тартоп.
И – нет!
Не история жизни моей – пребыванье в арбатской квартире, гимназии, лекции физика Умова, перечисление Мензбиру рыбьих костей, государственное испытание, горы книг; это – зеркало, отдающее зренью поверхности неизвестных пучин, именуемых жизнью моей.
Я любил Меттерлинка за то, что меня повернул на себя его мир (это было позднее, в дни юности); вспомнил, вникая в причудливый мир Меттерлинка, что тот причудливый мир я носил в своем мире сознанья, когда пятилетним младенцем боялся я темных углов; и «слепых». Чрез одиннадцать лет я припомнил: слепой был и «я» (так доселе я слеп); мой «священник» меня проводил по темнотам годин; завел в темные дебри; и – бросил: в углах.
Мне припомнились в мире старух метерлинковских «ведьмы», которыми нянюшка некогда запугала меня.
Они, «ведьмы» мне – веденье скрытых, таинственных сил, разыгравшихся в нас, прорастающих в ощущениях детства.
Мне черт был чертой, за которой встречал меня мир; чорт – черта, иль порог, за которым сознание гаснет; черта эта, ведаю, – тень моя, мною отброшенная. Мне она в детстве гласит:
– «Тебя жду».
– «Тебя съем.»
Я впоследствии за черту перешел, где Само обитает («Само» это – бука, которым пугали меня); я за чтением Заратустры узнал, что пугающий Чорт – моя самость.
И черти – исчезли.
Самосознание вспомнило час, когда прочитал «Тихий час» Заратустры: от этого «часа» кричал по ночам, пятилетний младенец.
Весь Ницше был памятью прошлого мне, пережитого некогда; и узнавал я себя пятилетнего в чтении «Происхожденья Трагедий»; происхождение это есть жизнь: Моя жизнь.