Возвращение к Истине
Шрифт:
Стена дома, к которой примыкала пристройка напрочь была лишена окон и тянулась вдоль улицы на добрую сотню метров. Высоты в ней было этажа три, и нижнюю часть скрывали от обзора кроны деревьев прилегающих садовых участков в дворах приютившихся рядом частных домиков.
Я вспомнил странный наказ старика не приходить засветло, но всё же, постояв немного в нерешительности у калитки, открыл её и направился к пристройке, но там, где должна быть дверь, лишь после тщательного обследования обнаружилась чуть приметная щель в брёвнах. На расстоянии ширины двери пальцы мои нащупали и вторую. В
Прошёл битый час, но я так и не смог попасть внутрь. Видно, старик не зря сказал, чтобы я приходил сюда с наступлением темноты.
С виду здание выглядело заброшенным.
Я с досадой подумал, что зря вообще сюда пришёл снова. Но неожиданно обнаружил, что меня тянет попасть внутрь загадочного дома снова.
Остаться в городе до наступления темноты значило опоздать из увольнения и снова нарваться на конфликт с комбатом. Надо было придумать что-то, чтобы продлить увольнение до утра.
Вскоре я снова был в училище.
В расположении батареи народу было немного. Фанатиков «секи» резались в Ленинской комнате в карты, ни на кого не обращая внимания. Любители «AC/DC» в другом конце общаги на всю катушку врубили наш взводный «кассетник», до последнего выжимая из магнитофона смачные басы и трели, в одной из пустых комнат в стакане булькал, по-видимому давно, кипятильник из лезвий бритвы, – это запустение лишь через несколько часов снова наполниться гулом голосов пришедших из увольнения курсантов как улей.
Послонявшись по комнатам, я заметил, что Охромова нет нигде тоже.
В канцелярии батареи ответственный офицер, командир взвода, читал какую-то книжонку.
Это был молодой лейтенант Швабрин. Его, в самом деле, считали «молодым», ведь сам он закончил нашу «артягу» всего лишь год назад. К тому же он боялся принимать самостоятельные решения, сильно зависел от мнения комбата и других офицеров, а потому и не мог пользоваться среди нас авторитетом и уважением.
Швабрин лишь несколько месяцев пробыл в войсках, а потом получил вызов в родную обитель для дальнейшего прохождения службы. Ходили упорные слухи, что в войсках его «заклевали» солдатики. Да и по его виду нельзя было предположить что-либо иное. Однако в общении с нами, особенно с теми, кто его не «обламывал» хотя бы из чувства приличия и уважения к званию, он был подчёркнуто гонорист и неестественно суров.
Лейтенант Швабрин так увлёкся чтением, что не заметил, как я вошёл.
С пару минут я наблюл его детское ещё лицо, не прикрытое маской лицемерия и напускной серьёзности, но потом кашлянул:
– Товарищ лейтенант!..
Он посмотрел на меня так, будто я мешаю ему заниматься каким-то очень важным делом.
– Чего тебе, Яковлев?
Хуже всего было иметь дело вот с такими лейтенантами. Сам ещё в недалёком прошлом курсант, он теперь пытался отгородиться от того, что сам совсем недавно, возможно, бегал в самоволки, ненужным официозом, удерживая глупо излишнюю дистанцию в разговоре. Общаться с ним было тяжело, а реальной власти в его руках не наблюдалось. И потому он лишь сильнее изображал «неприступность» и грозность. Но Швабрин не был лишён чувства юмора и, видимо, иногда, видя себя, сурового, со стороны, словно
Из-за этого курсанты Швабрина не уважали и дали ему обидные клички: Швабра, Зелёный…
Клички, впрочем, были у всех офицеров, и самая «уважаемая» – у комбата: «Вася» «Васю», в самом деле, уважали: он был человек слова. Кроме того, в батарее по-прежнему была масса неведомых стукачей. Горе было тому, кто осмеливался сказать про комбата что-то в оскорбительном тоне: это почти сразу же доходило до старшего лейтенанта Скорняка, и он обидчику не прощал. В моих глазах комбат ассоциировался с настоящим белогвардейским офицером времён гражданской войны: спокойным, сухощавым, молчаливым, умным, знающим цену каждому своему слову.
В отличие от комбата от лейтенанта Швабрина не зависело ровным счётом ничего.
Другие командиры взводов в разной степени, кто больше, кто меньше, брали на себя ответственность и принимали самостоятельные решения. С ними можно было договориться. Конечно, они рисковали, но не боялись этого, как Швабрин, который бледнел до смерти, если его ругал Вася, будто сам господь Бог метал в него громы своего гнева. Он всячески избегал принимать самостоятельные решения и, обязательно на кого-то ссылаясь, отсылал к начальству повыше.
Так получилось и в этот раз. Швабрин выслушал меня и, разведя руками, сказал: «Ничем помочь не могу. Хотите, обращайтесь к дежурному по училищу, хотите, идите домой к комбату, только вряд ли он вас отпустит».
Идти к «Васе» было бесполезно, и я направился к дежурному по училищу.
В дежурке сидел, читая газету, толстый, обрюзгший майор, преподаватель с кафедры «Защита от оружия массового поражения», – ЗОМП, одним словом. Он был тучен, красен лицом и пыхтел под бременем своего веса, как раскочегаренный самовар.
Входя, я хлопнул дверью, и майор глянул на меня из-под своих косматых, нависших над глазами бровей, потом спросил:
– Тебе чего, юноша?!.
Отвисшие щёки его при этом затряслись, а сизые мешки под глазами набрякли от усилия, с которым он разговаривал….
– Мне бы в увольнение, товарищ майор.
– Ну, – кивнул по-лошадиному головой дежурный по училищу, – а чего же ты ко мне-то припёрся?.. У тебя комбат есть, есть ответственный офицер в батарее. Есть, наконец, командир взвода. … С ними и решай вот этот вопрос. … Кто я тебе такой, чтобы отпускать тебя в увольнение?!.. Да и, поздновато ты в увольнение собрался.
Майор глянул на часы, попробовал качнуться на стуле, но вовремя опомнился и потому оттолкнулся от пола лишь слегка, иначе хрупкий и к тому же расшатанный стул не выдержал бы веса его туши и завалился бы при попытке покачаться на нём.
«Действительно, чего ты к нему припёрся?» – спросил я себя.
Однако отступать было некуда, и потому я продолжил упрашивать дежурного:
– Да, понимаете, товарищ майор…. В увольнении я уже был…. Но мне на ночь нужно! Отпустите, пожалуйста!..