Возвращение к Истине
Шрифт:
– На но-о-очь? – протянул офицер. – Ну, тогда тем более – только к своим командирам!
Он немного помолчал, но потом, видимо, любопытство взяло верх:
– А в чём дело-то?
– Да, ни в чём, – я кипел от досады, понимая, что лишь попусту трачу время, – девушка ко мне приехала. Из другого города. А я не знал….
– А-а-а. Девушка. Издалека, говоришь?
– Я же говорю, что из другого города.
– Да, дело, конечно, серьёзное, – майор явно затруднялся что-либо мне ответить. – Ну, и что же…. Пойди, объясни…. Кто там у вас из офицеров есть? Есть офицер-то ответственный?
– Да
– Ну, а я тут при чём? – жабьи глаза майора, обложенные пухлыми, болезненными мешками, вопросительно уставились на меня.
– Так он меня к вам отослал. Говорит, иди к дежурному по училищу, пусть он отпустит, если хочет.
Дежурный гляну на мой правый рукав, где были нашиты четыре шпалы, и удивился:
– Так у вас же выпуск вот-вот!
– Так точно, товарищ майор! – подтвердил ему я, чувствуя поворот в его мыслях.
– Ну, скажи ему, что я разрешаю, – дежурный снова взялся за газету, – пускай тебя отпустит, раз такое дело.
– Да он мне не поверит на слово, вы позвоните ему, пожалуйста, товарищ майор.
– Ладно, – согласился офицер, продолжая читать газету, – иди, я позвоню….
Едва я вошёл в казарму, как тут же натолкнулся на взбешённого Швабрина. Лицо его перекосило злобой, но он лишь молча сунул мне в руку увольнительную записку.
Пряча её в карман, я подумал, что завтра «Вася» порвёт меня на британский флаг: Швабрин несомненно ему настучит!».
Через пять минут я был уже далеко от училища. Несмотря на долгий летний вечер, на улице уже смеркалось, сгущались сумерки.
Вскоре я снова был на том самом месте.
Было уже довольно темно. Улица выглядела, как и в первый раз, безлюдно и пустынно. Ни человека. Кругом тихо, даже собаки во дворах не лают, а будто притаились. Несколько тусклых уличных фонарей на деревянных столбах едва испускают жёлтый свет, делающий всё вокруг ещё более неестественным, бутафорским. И я один, как в сцене с привидениями: никого не вижу, но чувствую, как сама темнота вперилась в меня своими очами. Ни дуновения ветра, ни шелеста листьев на деревьях. Ощущение такое, будто это театральная бутафория. Сквозь плотно закрытые ставни домов ни один луч света не проникает наружу. А есть ли, вообще, там свет? Уж не провалился в иной, заколдованный мир, где прячутся за окнами страшные упыри и вампиры?..
Страшно, жутко страшно сделалось мне. Я ощущал гнетущее предчувствие встречи с чем-то неведомым. И от того меня неудержимо влекло вперёд, хотя душа моя при этом полнилась животным страхом.
Я не мог понять, что не даёт мне повернуть обратно, вопреки мечущемуся во мне ужасу, но только шёл вперёд, ничего не соображая.
Вот калитка во двор. Я толкнул её.
Впереди была кромешная тьма. Она была тем гуще, чем дальше продвигался я наугад вглубь сада.
Выставленными вперёд руками я ощутил прикосновение к шершавой поверхности бревенчатых сеней здания, и вскоре нащупал дверь, толкнул её от себя. Она отворилась. Я не увидел, но почувствовал перед собой провал входа.
Мне стало не по себе, но, секунду помедлив на пороге, я
Желтоватый свет от спички сначала заставил тьму пригнуть на меня. Но вскоре она немного отступила. Я увидел знакомую кучу хлама в прихожей, на ней – светильник «летучая мышь». Внутри его корпуса ещё плескался керосин.
Фитиль лампы зачадил коптящим пламенем. Я опустил стекло, и копоть пропала.
Немного постояв и привыкнув видеть впереди хоть что-нибудь в неверном свете «летучей мыши», я направился по коридору вглубь здания и вскоре увидел знакомый стол, покрытый красной скатертью.
События недавнего вечера всплыли в моей памяти.
Ужасная погоня и полуночные разговоры. Барахтанье над страшным таинственным колодцем и блуждание среди стеллажей, заполненных какими-то книгами и бумагами.
Крупные щекотливые мурашки пробежали по телу. Меня бросило сначала в жар, потом в озноб.
Хотелось позвать старца, но было страшно нарушить мёртвую тишину окружившего меня мрака. И я молча двинулся дальше.
Вскоре я нашёл зияющий дверной проём, за которым был колодец, и заглянул в него, но ничего не увидел кроме всё тех же осклизлых стен и сломанной мною двери, отвисшей на вывороченных петлях: тусклый свет лампы не смог разогнать тьмы внизу.
Я снова вернулся обратно, в комнату, которую назвал гостиной, сомневаясь, стоит ли находится здесь дальше.
Но ничего не происходило, и любопытство взяло верх. Я пошёл по коридорам, заглядывая с порога в каждую комнату, в которых на стеллажах стояло множество книг и рукописей: листы их были скреплены огромными скрепками или прошиты.
Я растерялся от их великого скопления, не зная, откуда начать их осматривать, да и стоило ли, вообще, терять на это время.
Ориентируясь по алфавитным знакам на стеллажа, я стал искать место, где могли бы быть рукописи или книги моего отца, – ведь старик что-то упоминал о них, – но вскоре заметил, что книги стоят в алфавитном порядке по названиям, а рукописи – по фамилиям авторов. Поэтому, если у отца даже и были какие-нибудь книги, искать их без названий было бесполезно.
Я взялся за рукописи и вскоре наткнулся на аккуратно перевязанную тесёмочкой, завязанной на бантик, толстую папку, на корке которой увидел свою родную фамилию.
Дыхание перехватило, и сердце возбуждённо заколотилось в груди.
Так это была правда! В руках у меня была рукопись моего отца!..
Я поставил на пол лампу и ещё поднёс папку ближе к свету, потом сдул с неё толстый слой пыли, развязал бантик, снял тесёмку и… увидел, что рукопись эта вовсе не принадлежит моему отцу.
На первой странице значился его однофамилец: «Яковлев Тарас Богданович». А ниже было и название «Признание и милосердие».
«Тоже какой-нибудь бедолага,» – подумал я с разочарованием, и мой интерес к рукописи сразу же пропал.
С досадой я швырнул папку на пол так, что она раскрылась от сильного удара и страницы чьего-то труда зашелестели, разлетаясь, рассыпаясь под ногами.
Однако событие это заразило меня энтузиазмом: теперь я во что бы то ни стало хотел найти фолиант, вышедший из-под пера папы.