Возвращение
Шрифт:
Глупостей Илья наговорить не успел. Зашумели во дворе. Илья и выглянул.
Вот первый раз был он так удивлен.
Стоит посреди двора подросток в простой рубахе домотканой, в портах некрашеных, светлые волосы тесьмой перетянуты. И грамотку протягивает.
– Поздорову ли, боярин? Алексей Заболоцкий?
– Илья я… – удивился боярич.
– Грамотка для боярина у меня. И весточка. Когда дозволишь молвить…
– Дозволяю, – растерялся Илья. – Сюда иди, чего уши чужие радовать?
Парень и пошел. Подал грамотку и уже тише, только для ушей
– Боярышня, Устинья Фёдоровна, челом бьет. Просит приехать за ней да платье какое привезти. Сама она домой идти боится.
Боярыня ахнула:
– Жива моя доченька?
– Я в святилище живу, – просто сказал мальчишка. – Боярышня незадолго до рассвета пришла, попросилась к нам. Волхва ее пустила, а мне приказали грамотку на подворье отнести да сделать все по-тихому.
Илья выдохнул:
– Матушка, поеду я за Устей? Сейчас колымагу заложим, а ты пока одежду собери и поблагодарить чем… что там батюшка?
– Сейчас посмотрю я, сынок.
И Евдокия Фёдоровна стрелой сорвалась с места.
Нашлась ее доченька!
ЖИВАЯ!!!
Может, и не умела боярыня детям свою любовь показать. Может, и не говорила о ней ежечасно, и не целовала их, и не ласкала, и делами домашними постоянно занята была. Так ведь не это важно.
Любить-то она их все одно любила. А это главное.
Не слова, а дела.
А дело…
Боярин Заболоцкий еще спал после вчерашнего, когда тряхнули его.
– Проснись, Алешенька! Устя нашлась!
До боярина еще и не дошло сразу, кто нашелся, чего случилось… боярыня это предвидела. А потому и рассолу в кружку налила заранее. Холодного, свежего…
Вот к концу кружки и память вернулась, боярин за голову схватился:
– Устя!
– Живая она. В святилище Живы.
– Ох-х-х…
– Илюшка за ней поедет сейчас. Я ключи от кладовых ему дала…
– Денег возьми. Рублей двадцать или тридцать… знаешь, где лежат. – Боярин упал обратно в подушки.
Сил не было. И голова трещала… вино плохое! С медовухи у него отродясь такого не бывает! Сколько ни выпей!
Ладно! Коли дочь нашлась, с остальным жена и сын разберутся. Все, считай, в порядке [43] .
Опять же, разве неправильно он поступил? Проблема-то решилась, и без него! А так бы сколько он промучился, считай, всю ночь? Правильно, только в следующий раз не вина надо выпить будет, а медовухи.
Боярыня и отправилась разбираться.
Денег взяла, аж целых пятьдесят рублей, тяжеленький мешочек получился. Меда приказала погрузить, окороков несколько, так, еще кое-чего, по мелочи… за дочь не жалко.
43
Лично видела такую реакцию на проблемы у одного «мушшшыны» – татарина. Нажраться, заорать, что его все достало, и упасть в кровать. И пусть жена и старший сын все проблемы решают. И решают ведь.
Для Усти
Ох, только б все обошлось!
Только бы все обошлось!!!
Не хотелось Илье в рощу ехать. Ой не хотелось.
Да кто ж его спрашивал? Отец сейчас не поедет, оно и понятно. А что Илюше остается? Не мать же посылать?
Вот и ехал, и чувствовал себя чем дальше, тем хуже. Укачало, наверное.
Доехал до берез да там и вылез. Нехорошо как-то, когда тебя в священной роще выворачивает.
Спутник его на это посмотрел да и растворился меж белых стволов. А Илья остался.
В желудке у него словно еж ворочался. Жирный такой, с кучей игл…
Долго ждать ему не пришлось. Ветви шелохнулись – и вдруг спеленали его, подхватили, поддержали.
– Замри и не шевелись, человек.
И на виски легли прохладные женские ладони.
Илья взвыл от боли. Теперь еж перебрался из желудка в голову. И две самых острые иглы пронзили ее насквозь.
– За что?!
– Не двигайся! – прикрикнула женщина. – Стой, если пожить еще хочешь!
– Добряна? – Из рощи к ним бежала Устинья. В такой же белой рубахе, вышитой по подолу и вороту, с распущенными волосами, в которые была вплетена какая-то трава и цветы. – Что с ним?
– Неладное что-то. Темный аркан наброшен. Когда б не сняла я его, мог бы и года не прожить.
Илья замер, как поленом ударенный. Березовым.
Многое говорят о волхвах. И капризны они, и могучи, и с человеком что пожелают, то и сделают.
Одно неизменно.
Волхвы не лгут.
Могут умолчать, могут не сказать всей правды, отказаться отвечать, еще как-то увернуться. Даже поговорка есть: у змеи сто извивов, у волхва – триста. Но впрямую солгать – никогда.
– Аркан? На м-меня?
– На тебя, человек. Думай, кому ты дорогу перешел. Кто тебя уморить пожелал?
Илья так рот и открыл.
– Не знаю… Государыня…
– Добряной зови. Не правлю я никем.
– Хозяйка Добряна, что со мной было?
– Плохо тебе было. Ты и в рощу войти не мог, аркан на тебе удавкой сжимался.
Илья медленно кивнул:
– Да. Наверное…
– Я его с тебя сняла. Только кто раз его накинул, тот и повторить может.
Илью аж передернуло. Стрелы или мечного боя он не боялся, честная схватка – это по нему.
А вот так, исподтишка, сгнить по чужому умыслу… да за что ж его?
Кто его?
Волхва все по его лицу поняла:
– Думай, парень. Ты молодой, красивый, может, кому дорогу перешел, может, чью жену с пути сбил… не знаю я. На аркане не написано, кто его накинул.
– Аркан? – тихо спросила Устинья.
Добряна на нее короткий взгляд бросила, Устя и примолкла. Не все при посторонних обсуждать надо. Пусть даже это ее брат родной.
– Удавка, петля… много слов сказать можно, а смысл один. Потому он в рощу войти и не мог. Потому и плохо ему было. Небось и приступы накатывали? Жить не хотелось, тоска одолевала?