Возвращение
Шрифт:
На крыльцо почти выбежал боярин Алексей, за ним поспешала боярыня Евдокия.
– Царевич! Радость-то какая!
Боярыня спохватилась быстрее, поклонилась земно да так и застыла.
За ней принялся кланяться и боярин.
Царевич ответил поклоном. Не слишком глубоким, а все-таки…
– Я к тебе с просьбой, боярин.
– Царевич Фёдор! Добро пожаловать!
Язык не особенно слушался боярина. Да Фёдор и не настаивал, махнул рукой.
– Ты, боярин, выпрямись. О дочери твоей поговорить
Боярин выпрямился – и застыл, как суслик.
– Да ты уж и сам понял, боярин. Дочь твоя, Устинья, мне по нраву. А все ж не хотелось бы девку неволить.
Боярин так удивился, что челюсть отвисла у него.
– Царевич…
То есть кто ее там спрашивать будет? Отец прикажет, и пойдет как миленькая. И на отбор, и замуж, и в монастырь.
– Мог бы я сватов заслать. Могу и на отборе ее выбрать. А все ж не хотелось бы против воли ее идти. Поговорить с ней хочу, коли позволишь. Слово дам и крест на том целовать буду, что не причиню ей никакого ущерба.
Боярин кивнул.
Заметался взглядом.
Выручила боярыня:
– Батюшка-царевич, Устяша наша скоро приехать должна. Уж не побрезгуй пройти, отведать, что бог послал. А там и дети приедут.
– Приедут? – поднял бровь Фёдор. И сам себя за глупость выругал.
Видел он себя в зеркале. Вот у брата эта гримаса хорошо получалась. А у него… печаль горькая, неощипанная.
Михайла за его спиной дух перевел.
Ежели приедут… Устя жива? Обошлось?!
Пронесло?!
Ворота наново заскрипели. Во двор въезжала колымага. Остановилась, и из нее вышел брат Устиньи… Как его – Илья?
Да, Илья.
А за ним и Устинья спустилась. На брата оперлась, по сторонам осмотрелась – и поклонилась. В землю. Только коса по спине скользнула, земли коснулась.
Гладкая, шелковая, туго заплетенная и синей лентой перевитая. И сарафан чистый, и душегрея парчовая. И не скажешь, что беда с ней была.
Или не было?
А откуда ж они тогда приехали?
Спрашивать Фёдор не стал, только выдохнул и вперед шагнул.
– Дозволишь, боярин?
Алексей Заболоцкий только закивал. Он бы что угодно дозволил.
Честь-то какая!
Не государь, конечно, царевич, а все одно – честь! И все соседи видят…
Может, у Заболоцких особых денег и нет, а род у них древний! Еще с государем Соколом их предки на Ладогу пришли! Так-то!
Боярыня Евдокия и тут смышленее оказалась. Поклонилась и на дверь указала.
– Устя, проводи царевича Фёдора в горницу.
Устинья распрямилась, подошла к царевичу – в глаза посмотрела.
– Яви милость, царевич, угостись, чем бог послал. Не побрезгуй нашим гостеприимством.
Фёдор и выдохнуть не мог.
Стоял, смотрел в серые глаза – и тонул, тонул в них, как в омуте. Век бы так стоял, не думал ни о чем. Грелся
Ведь и не делает ничего, а легко рядом с ней. Радостно.
Устинья голову склонила да вперед пошла, а Фёдор за ней. Руди выдохнул – обошлось. Едва в грязь не сполз, друзья поддержали.
Михайлу никто и не заметил даже, как он вслед за Фёдором скользнул тенью. Зато Аксинья едва из окна не вывалилась. Но ее уже Михайла не заметил. Триста лет ему та дурочка не нужна. И еще пятьсот не нужна будет!
В светлой горнице Устя Фёдора усадила, как положено, под образами.
Не усидел, встал, прошелся по комнате.
Устя покосилась на дверь, да только вслед за ними не вошел никто. Заперто? Кто ж знает, проверять не хочется. Еще с той жизни помнилось – Фёдор возражений не любит. Потеряет рассудок – что делать? Родители ей тут не подмога, не защита.
Осторожной надобно быть. Ровно кошка на крыше – осторожной.
– Поговорить с тобой хочу, Устинья Алексеевна.
– Всё в твоей воле, царевич.
– Не всё. Люба ты мне. Поняла уж, поди?
– Поняла, царевич.
– А коли так, ответь. Отбор проводить придется, тут моей воли нет. А я бы посватался хоть завтра. Пойдешь за меня? Люб я тебе?
Устя косу в пальцах покрутила:
– Царевич… не могу я ответить.
– Почему?
Устя ему в глаза посмотрела:
– А меня ли ты полюбил, царевич? Или картинку лубочную? Вроде тех, на которых царевен-королевен рисуют? Глаза, улыбка – это не вся боярышня, у нее еще душа есть, а что на душе – тебе важно?
– Не разговаривал бы я с тобой, когда б не важно было.
Устя кивнула. Подошла чуточку ближе, рукава рубахи коснулась. Фёдор аж замер – не спугнуть бы.
– Воля твоя, царевич. Когда прикажешь, знаю, отец меня головой выдаст. А противничать буду, так еще и поколотит.
– Я его…
– Отец в дочери волен. Муж в жене. А в сердце… не обессудь, царевич, только пока не могу я тебе любовью ответить. Не знаю я о тебе ничего. Может, добрый ты, а может, бить меня смертным боем будешь. Может, радостно с тобой будет, а может, плакать придется. Что я сказать могу?
На плечах мужские руки сжались клещами. Не разожмешь, не оттолкнешь.
– Только согласись, Устиньюшка. На руках носить буду, листику упасть не дам! Слезинки не проронишь! Что пожелаешь, все сделаю! Жемчугом и золотом осыплю!
Устя и не вырывалась:
– Тогда дай мне время тебя узнать. Тебя, не царевича, а Фёдора.
– Время?
– Знаю я, отбор не отменить, да и ненадобно. Но до Красной горки мы еще узнавать друг друга можем. И я в палаты царские приходить могу, разве нет? И видеться мы сможем. Пусть под чужим присмотром, а все ж таки?