Возвращение
Шрифт:
– Устиньюшка…
Фёдор аж засиял, ровно солнышко.
Он-то другого ожидал. И готовился…
Царевич ведь.
Кто из страха согласится, кто из корысти. А здесь… здесь его о другом просят. О том, чтобы узнать друг друга! Чтобы полюбить?
Он и мечтать о таком не смел!
Хотел, надеялся…
– Матушку попрошу. Ей твою матушку прилично приглашать. А уж она сможет с собой и тебя брать, и сестру твою. Можно ли так?
Устя голову подняла, посмотрела серьезно.
– Так можно. Не проси у
– Устиньюшка…
Объятия вытерпеть пришлось. Устинья до крови себе щеку прикусила, больно стало.
Выдержала, справилась. И отстранилась:
– Прости, царевич, а негоже это. Ты руки распускаешь, а я тебе даже пощечину дать не могу.
– Прости и ты, боярышня. Забылся я…
Устя рук не высвобождала. Знала – потом синяки нальются, но терпела. Чуяла – то вроде бешеной собаки. Или почти бешеной. Неуправляемой, опасной.
Сделаешь лишнее движение – кинется. И ждала.
Ждала, пока не успокоится тяжелое мужское дыхание, пока не перестанут гореть опасным огнем глаза Фёдора, пока не разожмутся пальцы. И только потом сделала шаг назад:
– Все хорошо, царевич.
– Не ждал я такого…
– Отчего? Ты ведь не только царевич, ты и человек. И жить мне не с парчой и жемчугом, жить мне рядом с тобой. С тобой постель делить, с тобой детей рожать…
Фёдор посмотрел чуточку ошалело:
– А ты… согласна?
– Я свое условие сказала. Дай мне то, что важнее жемчуга. Дай возможность узнать тебя, увидеть.
– Обещаю, Устенька. Сегодня же с матушкой поговорю.
– Спасибо… царевич Фёдор.
– Назови еще раз по имени. Пожалуйста…
– Фёдор. Федя, Феденька…
– Устенька…
Но сделать шаг вперед, сгрести в охапку, к груди прижать Устя уже не позволила. На шаг отошла, пальцем погрозила.
– Негоже, царевич.
– Прости. Не сдержался я.
– И ты прости… Фёдор.
Ответом Устинье была робкая улыбка. И она почувствовала себя вдвойне гадиной.
Жестокой и коварной.
Но разве есть у нее выбор?
– Поговори с матушкой, Феденька. А я со своей поговорю. Не обижайся… трудно мне. Тяжко. Когда б ты бояричем был, куда как проще было бы.
Фёдор только руками развел:
– Поговорю.
– А сейчас – прости. И так заговорились мы, нехорошо. Сплетни пойдут…
– Да я…
– Федя, на чужой роток не накинешь платок.
С этим Фёдор согласился. И отправился восвояси.
Устя упала на лавку, закрыла лицо руками.
Мерзко, гадко, тошно, ОТВРАТИТЕЛЬНО!!!
Матушка Жива, да что ж это такое! Все она понимает! Из этого человека вырастет чудовище! И ее сожрет, и Россу сожрет…
Но почему, почему она себя сейчас чувствует
У нее нет выбора, чтобы разобраться, чтобы предотвратить несчастье, ей надобно попасть в царские палаты! Но…
Она сейчас морочила Фёдору голову – и готова была взвыть от отчаяния.
Такой она себя нечистью чуяла! Вот как так-то?
Почему тот же Истерман лжет, как дышит? И сегодня он за свою ложь никакого наказания не понесет. Хотя и она все знает, и Фёдор, надо полагать, знает. Ой, не просто так он сюда заявился спозаранку!
А она ведь не солгала ни единым словом. А чувствует себя сейчас отвратительно.
За что?
Кто придумал совесть?!
– Радуешься, сестрица?
Устинья отняла ладони от лица.
Напротив стояла Аксинья, и глаза у нее были злющие. Да на что она сейчас-то ярится?
– Сестрица?
– Ты меня так не зови! В палаты царские хочешь? Да?!
– Не хочу. Ни к чему они мне.
– Врешь! Я ваш разговор слышала!
Когда б не была Устинья так измотана, может, и устроила бы она сестрице трепку. А сейчас ее едва на пару слов хватило.
– И что?
– Царицей стать метишь?
– Борис на троне, не Фёдор.
– Так и что?! Долго ли царю помереть?!
Возмущение Аксиньи оборвалось такой затрещиной, что у девицы зубы лязгнули. А боярыня Евдокия ухватила младшую дочь за косу да как принялась трепать…
– Замолчи, дурища! Не ровен час услышат тебя, а что тогда с нами всеми будет?
– Маменька?
– Молчи, дрянь неудельная! Не дай бог, скажет кто, что ты на царя злоумышляешь, поносные речи говоришь. Тут и холопом быть достанет. Крикнут: «Слово и дело», – и сволокут тебя в подвалы. А там ты и сама во всем признаешься! Умолять будешь, чтобы хоть помереть дали без мучений!
Аксинья дернулась, едва не оставив у матери в руках половину косы:
– Это Устька! Она…
Устинья едва не застонала.
Да что она-то?
Что жива? Что старшей родилась? Что Фёдору приглянулась? ЧТО?!
– Она-то в палаты поедет! А я?!
– Я и о тебе просила. И о матушке. Приличия ради, – едва выдавила Устинья.
В голове шумело. Хорошо еще, сидела, не то упала бы.
Боярыня посмотрела на дочерей. Подхватила старшую, а младшей приговорила холодно и жестко – оказывается, и так она умела:
– Я перед царицей извинюсь. Лично. Скажу, что младшая моя дочь ликом дурна и нравом глупа. Пойдем, Устя, отведу я тебя в светелку. Не дойдешь ты сама. А ты, Ксюха, иди кур покорми.
– МАМА!!! – взвыла раненой волчицей Аксинья.
Но Евдокия Фёдоровна уже не обращала на нее внимания.
В дверях появилась Дарёна, кинулась к Усте, подхватила с другой стороны, заворковала, захлопотала, сунула девочке своей ковшик в руки… Устя пару глотков едва сделала.
Ноги подкашивались.