Возвращение
Шрифт:
– Бывало. Я думал – прихворнул.
– Чего тебе хворать? Силы жизненной в тебе много, лет на семьдесят хватит, когда глупости делать не станешь.
Илья улыбнулся.
Семьдесят лет – это много, это хорошо.
– И на детей твоих силы хватит, и болезни мимо обходить будут. А вот кто аркан мог накинуть – думай.
– И мужчина, и женщина?
– Да. Это не из сложных ритуалов, это всяк может.
– И ты?
– И я. Только я такое делать не стану, не для того матушка Жива мне силу дала.
Илья
Слабость отступала, дурнота рассеивалась. Мужчина поднялся с земли и поклонился. Низко-низко.
– Благодарствую, матушка Добряна. И за сестру, и за себя, и за науку…
– Не благодари. Сестру побереги. Не просто так на нее напали, и впредь легко не будет.
Илья посмотрел на Устинью и встретил неожиданно спокойный и рассудительный взгляд.
Показалось ему – или проблеснули в глазах сестры крохотные зеленые искорки? По самой кромке зрачка?
Сверкнули да и сгинули…
Показалось.
– И где ж сюрприз твой?
Руди стоял, что та сова, да глазами хлопал.
Нет никого.
Но ведь та хижина!
И…
– Погоди минуту, царевич, неладно тут!
Хотя и дураку все ясно было бы.
Неладно?
Еще как неладно!
Медведь сюда еще раз наведался да одну лошадь себе уволок. Но вторая осталась. И тело ватажника. И следы.
Вот Руди и не мог понять, что случилось.
Хорь денег зря не просил. Устинью он похитил и сюда привез. И ждал здесь. Вот этого мертвеца Руди, кажется, видел. Имя бы не вспомнил, а лицо знакомо. То, что от него осталось.
А что случилось потом?
Медведь пришел? Или несколько?
Не охотник Руди, так хорошо следы читать не умеет…
Но пока Истерман размышлял, Фёдор уже в хижину сунулся. И спустя несколько секунд вышел оттуда, алый от гнева.
Убегая, ватага Хоря в хижину и не зашла. А чего там делать-то? Девка сбежала, ну и они следом…
А вот обрывок ленты остался. И несколько клочьев от сарафана.
И мешочек Устиньин. С иглами и стеклярусом.
Устя его не заметила, ногой поддала, он и отлетел под одну из лавок. И Хорь не заметил, до того ли ему было.
А вот Фёдор увидел. И вышел мрачнее тучи:
– Р-руди?!
Истерман понял – надо каяться.
– Федя… казни, мой грех. Моя вина.
– Что ты сделать хотел? – Фёдор словно камни во рту перекатывал.
– Хотел, чтобы поговорил ты с боярышней Устиньей. Она бы тебя послушала, да и сладилось бы у вас все. Смотреть не могу, как ты мучаешься!
Фёдор только зубами скрипнул:
– Она здесь была?
– Была, мин жель.
– И куда делась?
– Не знаю.
– Медведь мог ее… – Произнести страшное слово Фёдору не удалось. Горло спазмом стиснуло.
– Нет, мин жель. Остались бы обрывки, что-то…
– А куда она могла деться?
А вот на этот вопрос Руди ответить и не мог.
Фёдор
– Сейчас мы едем в Ладогу. Идем на подворье к Заболоцким. И ты все рассказываешь. Подробно. Что, куда, для чего… понял ты меня?
Рычание было таким выразительным, что Руди закивал, словно болванчик.
Понял! Даже два раза понял. Только не казни, царевич!
А ведь может! И Любава тут не поможет, не справится она с озверевшим сыном. И как Руди не подумал, что с Устиньей беда приключиться может? Так ведь все ж было рассчитано! И что, и куда…
Медведя не посчитали. А он взял да и пришел, с-скотина!
Невеселыми были мысли у возвращающихся в город.
Руди думал, что он будет во всем виноват. Со всех сторон. И Любава его овиноватит, и Фёдор, и боярышня. Если жива она. А коли нет, так Заболоцкие постараются – и до царя дойдут. Дело-то такое.
И Фёдор не защитит. Еще и сам поможет, казни потребует.
Невеселыми мысли были у лембергцев. Все же Истерман. Ежели его казнят, остальным тоже солоно придется.
Тоскливыми были мысли и у Фёдора.
Устиньюшка.
Что с ней?
Сбежала? Или…
Как представишь себе ее, такую беззащитную, в осеннем, холодном и страшном лесу, так руки в кулаки и сжимаются. Словно в них горло Истермана зажато. А если уж вовсе страшное представлять… медведь-то рядом. И разбойников никто не отменял.
Может, уже и мертва она…
Фёдор едва в голос не застонал, такое отчаяние накатило…
Устяша! Жива ли ты? Что с тобой?
Только бы обошлось! Господи, помоги! Род, защити! Спаси ее, матушка Жива! Фёдор всем богам готов был молиться, лишь бы кто-то да помог. Какие угодно бы жертвы принес. Душу бы отдал, не пожалел!
Боги, даже если и прознали о выгодной сделке, скромно молчали.
И только медведь в прозрачном осеннем лесу бодро хрустел конскими хрящами. Его-то все устраивало. Наелся да и еще поест. А там и в спячку можно.
Это его хорошо позвали. Вдругорядь позовут – не откажется. Хорошо…
Михайла смотрел в спину Истермана таким взглядом, что удивительно, как она не задымилась.
Для себя парень уже все решил.
Истермана он убьет.
Рано или поздно, так или иначе… за Устинью просто убьет.
Да как он смел?!
Как ему вообще в голову мерзкую такая мысль пришла – на НЕЕ покуситься?!
Приговор был вынесен и обжалованию не подлежал. Смерть, и только смерть. Хорошо бы еще и помучить негодяя, чтобы на коленях ее выпрашивал, как о милости умолял!
Это Фёдор не знал, что в ватагах с женщинами делают. А Михайла-то знал. Сам участвовал.
Только вот стоило ему представить на месте тех, безымянных и ненужных ему баб Устинью, и голова разламывалась от боли. И в груди что-то колючее ворочалось.