Врачеватель. Олигархическая сказка
Шрифт:
Положив крестик на ладонь, Пал Палыч сжал руку и поднес к губам. Закрыв глаза, каждым нервным окончанием он ощущал, как ничтожно маленький кусочек дерева отдавал ему свое тепло, как будто в этой точке двух перекрещенных линий хранился опыт человечества за последние два тысячелетия. «Что, ничего до этого не существовало? И Его пришествие на эту пропитанную грехом Землю предопределило новую, Им же привнесенную систему поступков и систему отношений.
Голова шла кругом. Мозг Пал Палыча в клочья раздирали противоречивые мысли. Но, опять же, где-то на задворках снова зарождаясь, словно ком, росло нисколько им не забытое, необъяснимое словами желание постижения истины. Истины простой, единой и неотделимой от того, что лежало на его ладонях. Вера! Боже, как просто!
Остроголов открыл глаза. Перед ним на столе по-прежнему
Внимательно вглядевшись в фотографию, Пал Палыч без труда узнал среди лиц, запечатленных на ней, одно до боли ему известное.
Словно при резком наборе высоты, его с силой отбросило назад. Какое-то время он был намертво пригвожден к спинке своего кресла, не имея ни малейшей возможности от него оторваться, оставаясь без движения и тупо глядя перед собой.
Когда оцепенение прошло, Пал Палыч снова впился своим острым взглядом в газетный снимок. От правого до левого виска здоровенным победитовым сверлом его голову насквозь прошивала электрическая дрель, не давая ни единого шанса вновь собрать в одно целое мысли, будто взрывом разнесенные в разные стороны от увиденного на фотографии: «Черт с ним, с этим поганым Петровичем! С этой тварью мне давно все ясно. Но почему Сережка?! Почему опять его лицо?! И почему такая схожесть? А с кем, собственно, схожесть? Это что, реинкарнация? Ну не до такой же степени! Стоп! А к чему мне эта тварь говорил тогда про овечку? Что, клон? Бредятина! Боже, сохрани мне разум!»
– Эх, черт побери, зачем мы так устроены, что столь эмоционально реагируем на всякую ерунду, – в дальнем углу кабинета, под несущей балкой мансарды, где располагались кожаные диваны и кресла для ведения тихих, уютных переговоров, Пал Палыч услышал хорошо ему знакомый голос врачевателя. – А что у нас произошло? Ах да, старушка, божий одуванчик, приносит ему дряхлую издательства господина Альтшуллера газету, которая повергает его в шок. Почему она попутно не прихватила с собой что-нибудь посвежее? Газету «Правда», например. Скажем, за двадцать восьмой, тридцать седьмой или тридцать девятый год? Там можно иметь счастье лицезреть меня с не меньшим удовольствием. Да и качество печати куда лучше. Кстати сказать, с Иосифом Виссарионовичем я смотрелся гораздо колоритнее. Представьте себе, Пал Палыч: весь в орденах, сапоги начищены, строгий мундир, лично «отцом народов» подаренные командирские часы… Приятно вспомнить, черт побери! Меня уважали и к моему мнению очень даже прислушивались. Хорошее было время, хочу вам сказать. Огромная страна, но порядок везде идеальный. От Бреста до Камчатки. Не то что теперь – один разброд да шатания. А при Джугашвили, ласточке? Украл, выпил – в тюрьму. Сказал не то – тем более. Потому что понимали: по-другому строить порядок на такой громадной территории нельзя. Какая, к черту, может быть демократия на этих бескрайних просторах? В Лихтенштейнах, Люксембургах, на худой конец, в какой-нибудь занюханной Швейцарии – да. Там спокойно можно докричаться друг до друга, находясь, к примеру, один на южной, другой на северной границе. А у нас? Попробуй докричись.
Там, где вальяжно, закинув ногу на ногу и раскинув руки по спинке дивана, сидел Петрович, горело всего одно бра матового света, но этого было достаточно, чтобы отчетливо разглядеть неожиданного гостя. Он был одет в монашескую рясу, на лице густая окладистая борода, а волосы на затылке убраны в хвостик.
Не стоит подробно описывать, как поначалу, приняв черное за белое (в чем, кстати сказать, он еще недавно обвинил Ларису), Пал Палыч вскочил со своего кресла, дабы броситься в объятия Сергея, но затем, поняв, кого он видит перед собой, рухнул обратно.
– Я прекрасно понимаю, – продолжал Петрович, – что незваный гость хуже печенега… Пардон, татарина, но слишком серьезные обстоятельства заставили меня вот так, без звонка, без приглашения заявиться к вам в кабинет, многоуважаемый Пал Палыч. Слишком уж много поставлено на кон, дорогой вы мой. Камушки-то разбросали, а теперь вот надобно, как говорится, их пособирать. Очень сожалею, да только жизнь такая серьезная штука, что буквально за каждую мелочь рано или поздно приходится нести ответственность. И ничего ты с этим не поделаешь. «Петелька – крючочек» – как в свое время любил говаривать Константин Сергеевич. Его-то вы, надеюсь, помните?
– Помню, – смог из себя выдавить Пал Палыч. – Слышал, во всяком случае. Целую систему создал, но, говорят, артист был никудышный. Подобно вам сейчас, «Петра творенье». В этой рясе вы напоминаете мне коверного с плохими манерами. Как вижу, Петрович, креста-то на вас нету. Что, слабо?
Сие изречение Пал Палыча никоим образом не смутило врачевателя.
– Слабо. И не отрицаю. Паче того, признаюсь: не всесилен. Чего не дано – того и не будет дадено. Но что дадено, то, извините, все при мне, – Петрович сделал небольшую паузу, изображая задумчивость.
– А с чего это я, собственно, так заскромничал? – задал он вопрос непосредственно себе.
Достав из-под дивана словно заранее заготовленный большой серебряный крест, спокойно надел его себе на шею.
– Как видите, Пал Палыч, нет предела совершенству. Главное – не стоять на месте. А на Константин Сергеича вы зря так несправедливо наехали. С гениями вообще надо поаккуратней.
На лице Петровича читалась обида.
– Очень уж печально, что не рады вы мне, Пал Палыч. А, помню, в гости приглашали.
– Вы тогда казались интересней.
– Ужель я так разочаровал вас? И двух суток не прошло! А вы, наверное, за Ларису Дмитриевну на меня в обиде пребываете. Что ж, каюсь, не безгрешен. Но, впрочем, как на это посмотреть? Мне так казалось: вы должны быть благодарны, что я помог вам наконец-то разрубить этот гордиев узел. Теперь внутренне вы совершенно свободный человек. «Уходя – уходи», – говорили прежде. Что вы с успехом и сделали. Да еще под такую лихую песенку. Простите, конечно, Пал Палыч, не мое дело говорить это взрослому, сформировавшемуся человеку, но вам бы тоже не мешало изредка взглянуть на себя со стороны. Если так рассуждать, то Лариса Дмитриевна агнец Божий в сравнении с вами – монстром. Она – просто искренне чувствующая женщина. Да, с чрезмерно подвижной психикой. Но вы-то, дорогой мой! Что же с вами-то могло произойти такое, что лицо своего, как я понимаю, любимого друга вы умудрились вспомнить только через сутки! Гордыня помешала? Замучило тщеславие? Или, может, временная амнезия злым недугом парализовала вашу память? Это же вам не название овоща запамятовать. Я про пастернак… Это совсем иное, не находите?
Приклеенный к своему креслу, Пал Палыч молчал, не отрываясь глядя на врачевателя.
– Не знаю, Пал Палыч, – Петрович вытянул ноги вперед, переложив с одной на другую. – С точки зрения логики, ничего, кроме искренней благодарности, вы ко мне испытывать не можете. Просто, я бы сказал, не имеете морального права. Посудите сами, с момента, как мы встретились, какие невероятные изменения стали происходить в вашем сознании. Диву даешься! Куда ни глянь – сплошные благородные поступки. Голова идет кругом! Не успеваешь уследить за вами. Старушку в больнице пожалел и тут же, не задумываясь, отвалил доктору триста тысяч баксов. А тот, не будь дураком, побегал вокруг карточки, помучился, да и поскакал наутро козликом покупать себе новый джип из салона. И новую квартиру, кстати.