Врачеватель. Олигархическая сказка
Шрифт:
– Надеюсь, про старушку не забыл? – еле слышно спросил Пал Палыч.
– А зачем старушке лекарства? Они ей уже не понадобятся.
Остроголов поднялся с кресла и, обойдя свой рабочий стол, подошел к тому месту, где после Ларисы остались рюмка и бутылка с коньяком. Он не торопясь налил в рюмку коньяк и, глядя перед собой, спокойно произнес: «Царствие тебе небесное». Затем, опустошив рюмку, повернулся к Петровичу.
– Уверен, что она сейчас не в вашем департаменте.
– Вам, Пал Палыч, лгать – язык не поворачивается. Радуйтесь. Не нашего поля ягодка.
Пал Палыч улыбнулся.
– А чему, интересно знать, мы так благодушно
Пал Палыч не успел заметить, как доносившийся из дальнего угла кабинета голос врачевателя перекочевал в пределы отчетливой слышимости. Он поднял голову и увидел перед собой политика Линькова. Того самого Данилыча, пробор которого закрывал половину его выстраданной годами лысины.
Опять же описывать удивление на лице Остроголова от увиденного было бы, по меньшей мере, нелогично. После всего пережитого за эти три дня ничего, кроме усталой улыбки, это непонятное для многих событие вызвать у Пал Палыча не могло. Он отнесся к метаморфозе врачевателя так, словно за окном снова громыхнуло.
– Ради вас стараюсь, – произнес Петрович со слезами в голосе, – дабы не тревожить вашу чувствительную память. Раз уж вам так дорог образ Филарета, то, испытывая к вам искреннее уважение, решил выбрать что-нибудь попроще для вашего восприятия. Так, надеюсь, лучше?
– Петрович, – сквозь зубы процедил Пал Палыч, – говорите прямо: на кой черт материализовались, «сердечный»? Конкретно – что от меня надо?
– Вот! Мы, русские, все таковы! Любим быструю езду. Результат нам подавай. И немедленно. А процесс? А запрягать кто будет? Идея в том, что долго запрягаем. А вам бы только с ветерком. Хватит с нас кабриолетов, дорогуша.
– Мой «дорогуша» будет с тебя ростом. Ясно? Давайте-ка мы так договоримся: впредь, Петрович, без амикошонства.
– Замечательно! – с нескрываемой радостью согласился Петрович. При этом, как бы невзначай, сопоставив рост Линькова с «дорогушей», не без удивления покачал головой. – Согласен. Перейдем на сугубо официальный тон. В этом тоже есть своя прелесть. Тогда уж для начала: как наше драгоценное здоровье? Не беспокоит?
– Пусть это будет исключительно моей личной проблемой, а мы с вами этой темы касаться более не будем, но за диагноз – еще раз спасибо.
– Принимаю вашу благодарность как должное, ибо заслужил! Сделал ему, понимаешь ли, такое доброе дело – поставил правильный диагноз, а он отказывает нам в финансировании нашей динамично развивающейся партии. Совесть бы поимел, монополист!
После этих слов слезы в три ручья брызнули из глаз Данилыча. С каменным лицом Пал Палыч смотрел на рыдающего в голос Линькова-Петровича и медленно соображал: что для него лучше –
Так какое-то время они и просидели друг против друга: один – смеясь, другой – рыдая. Только смех Пал Палыча с большой натяжкой можно было назвать веселым. Скорее, это являлось некой серединой между нервным срывом и ясным пониманием, что с тобою происходит, когда ты в состоянии смеяться над самим собой. Поверьте, такое бывает и стилистика здесь ни при чем.
Когда у обоих эмоции иссякли, новая метаморфоза ждала Пал Палыча. Понимая немудреную логику поведения врачевателя, несложно догадаться, что следующим в очереди богатой, как выяснилось, палитры перевоплощений Петровича был… совершенно верно: Антоша Шлыков навылет простреливал Остроголова дерзким взглядом своих, как амбразуры дзотов, маленьких прищуренных глаз.
– Не надо пугаться. Это по-прежнему я, ваш добрый и искренний друг. Зашел на огонек. Смотрю – свет горит. Значит, не спите. Значит, думаю, пофилософствуем о разных там несоответствиях бытия и сознания, причины и следствия, а может, формы и содержания. Вы как, не против?
– Жалею об одном, – подперев рукою голову и глядя в стол, тихо сказал Пал Палыч, – что вы у нас, Петрович, тварь бестелесная. Так сказать, газообразная. Пощупать вас как следует нет никакой возможности.
– Что, никак побили бы? Кишка у вас тонка! – наигранно парировал Шлыков. – Только и можем, что разглагольствовать да оскорблять, а на деле – нет, батенька, тонка кишка. Тонка.
– Послушайте, Петрович, – оторвав тяжелый взгляд от стола, Пал Палыч поднял голову. – Вам, наверное, очень несладко, раз вы вот так паясничаете? Давно мыкаетесь по нашей грешной матушке-Земле? Поди, успокоения души алчите, да все никак не получается. Но мне почему-то вас не жалко. Да и как можно жалеть то, что…
– А мне вот очень жаль, – перебил его Шлыков, – что я не снискал у вас сочувствия. Было бы приятно, черт побери, хотя, как вы понимаете, я в этом не нуждаюсь. А что касаемо моих мытарств по грешной матушке-Земле, так это не сразу. И ваше замечание на счет успокоения души – не что иное, как наивный религиозный бред. Простите, конечно. Да и время здесь не имеет никакого значения. Какая разница, если мы с вами ровесники. Удивлены? Но это именно так, дорогой мой. Нам с вами тринадцать с лишним миллиардов лет, и родились мы в одну и ту же долю секунды, после той самой критической точки сжатия, за которой последовал Большой взрыв. Так с тех пор, как вы изволили выразиться, и мыкаемся, неся в себе эту невероятную по объему и смыслу информацию.
– Только мы с вами почему-то на разных полюсах, – не опуская глаз, заметил врачевателю Пал Палыч.
– А вы себя, конечно же, не задумываясь, безапелляционно приписали сразу к плюсу? Что ж, Пал Палыч, спишем это на ваше тщеславие и некоторые другие особенности характера. Зато вы не оставили мне выбора. Видно, не суждено. Приму как данность. Получается, что я – пресловутый представитель мракобесия. Знаете, Пал Палыч, обидно мне не за себя, а за убогое человеческое представление о добре и зле. Так вот, представьте себе существование, скажем, Земли, но лишь с одним единственным полюсом. И что? Где бы мы все тогда были? То-то и оно. А я – скромный, всеми гонимый труженик. Действительно, мыкаюсь по свету для сохранения этого самого баланса, повсюду наталкиваясь на полное непонимание.