Врата исхода нашего (девять страниц истории)
Шрифт:
Прячась, не вселишь веру.
Свободные люди, чего же вы так боитесь?!
III
— Когда меня вызывали на допросы на Малую Лубянку, я ждала в приемной по сорок минут, иногда по часу. И как раз в это время приходили восемнадцатилетние мальчики и девочки, очень чистенькие, очень аккуратненькие, — как правило, в белых рубашечках, при галстуках, — и приносили свои анкеты. Это же явные топтуны в будущем: кого еще можно сделать из восемнадцатилетних юнцов?.. Как правило, они все присланы по путевке комсомола. Выходил кадровик и разговаривал с ними в той же приемной, где я сидела. Первым делом он спрашивал путевку, потом — анкету… Даже лица у них были похожие. Видимо, тот, кто их отбирает,
— Эти мальчики современного, футбольно-кагебешного стиля. Они делают дело за счет ловкости, изворотливости, а не за счет мозгов. Они очень аккуратны. Они снимают свое пальто и кладут всегда одинаково. Они его складывают борт к борту — и левой стороной наверх. Видно, что это пальто сильно начинено и очень дорогое. Не пальто — инвентарь…
— У них даже есть почва для некоторого романтизма, у их молодежи. Сидели мы в отделении милиции, и вот этот здоровый, высокий парень встал, поломал кости, поиграл плечами и говорит, прищурясь:
— Эх! Кольт бы мне сейчас…
— Когда дело доходило до конфликтных ситуаций, одни из них говорили: «Дали бы мне оружие, всех бы убил!», а другие говорили: «Дали бы мне возможность, всех бы отсюда выкинул…» Желание у них есть, команды у них нет…
— С ними ведется большая работа. По тем отрывочным фразам, что они кидали порой, можно было понять, что мы считаемся предателями, шпионами, что мы получаем массу денег, что мы на содержании у разведок. То-есть, они были нашими врагами: их так воспитали и их так тренировали…
— Когда мы сидели под домашним арестом, принесли телеграмму, что мать моего мужа при смерти, и чтобы он срочно выехал к матери. Они его не выпустили из дома даже позвонить… Когда он пробился силой через восьмерых этих мальчиков с телеграммой в руках, они навалились гурьбой, отвезли в милицию и продержали там десять часов. Он просил позвонить, выяснить — они отказывали… Для такой молодежи это необычная жестокость. Это жестокость особых людей. Мне кажется, их и отбирают с учетом психологических и моральных качеств…
— Все эти полковники, с которыми я разговаривал, они точно такие же. Допрашивал меня как-то следователь Галкин, лет под шестьдесят. Пожилые люди, старший состав — они ведь не изменились со сталинских времен. Когда я ему что-то очень резко ответил, он сказал с сожалением: «В другие времена давно бы уж без зубов был…» И смену они себе готовят такую же.
— Нас отвезли в вытрезвитель № 8, и мы стали требовать, чтобы выпустили беременную женщину из Риги. Но они ее не выпустили. Они держали ее вместе с нами, и целый день не давали ни пить, ни есть — ни крошки… А среди нас была врач. И она очень разозлилась. Она подошла к сотруднику, — симпатичный такой мужик, — и сказала: «Я врач, Я смотрю на вас и думаю: и лицо у вас желтое, и нос у вас острый…» Он страшно озаботился и говорит: «Что такое? Что такое? Что вам не нравится?..» Она говорит: «Видимо, у вас какое-то тяжелое заболевание. Если с вами что-то случится, вы вспомните эту беременную, как вы ее мучали…» И еще она сказала ему: «Я хороший врач. Я никогда не ошибаюсь в диагнозах». Он ужасно перепугался. Он побледнел и говорит: «Вы же видите, я тоже целый день ничего не ел. А у меня язва…» Потом он ушел, и мы подумали, что он принесет ей поесть. Ничего он не принес… Нас держали там очень долго, выпустили в два часа ночи, а беременную отвезли на вокзал, посадили в жесткий вагон, привезли под конвоем в Ригу и сразу же, — не завезя домой, не позволив даже переодеться, — отправили на пятнадцать суток…
— Это уникальная организация, которая получила право, — в отличие от остальных, — представлять истинное лицо системы. Это организация, которая отдает другим все, что можно сделать легально. Милиция за них много делает. Суды за них много делают. Любое советское учреждение
— Они, например, очень презрительно относятся к вам, если вы начинаете говорить про законы. Это не значит, что они такие циники. Они над этим… Это вы, — с их точки зрения, — дурака валяете, вы жулик или циник, вы жонглируете законами… А на самом-то деле как? На самом деле так: виноват ты или не виноват — это они знают. Как они решат, так и будет… В соответствии с их «справедливостью»…
— Эта организация — порождение тех времен, и она осталась с тех времен, но сегодняшние условия немножко сковывают возможности, инициативу, и им это мешает… Вот это — «Мне бы кольт!» — это все тоска подкорки. То-есть, здоровенный босер должен носить какую-то балетную пелеринку. Он думает: на хрена это нужно? Врезал бы, да и все…
— Мы стояли там долго и не расходились, и тогда они начали нас потихоньку теснить с кладбища. Кто-то, забывшись, скомандовал: «Расходи-сь!» — но осекся, вероятно, вспомнив инструкцию. И вдруг из шеренги милиции раздался почти жалобный голос: «Ну, расходитесь же, граждане, имейте совесть! Вы только пришли, а мы здесь с четырех утра стоим!»
— Мне не было его жалко. Мне было удивительно, что такой симпатичный человек занимается такими нелепыми делами. Он был среднего возраста, по виду — не очень здоровый. Ходил за мной и ходил… Как-то мне надоело это, и я помчался по лестнице вниз, через две ступени. Он бежит сзади, задыхается, хватается за сердце… Я подумал: жалко его по-человечески. Чего я от него бегаю?.. А потом не выдержал — опять побежал. И тогда они подошли ко мне вдвоем и тихо так, спокойно сказали: «Ты не хочешь, чтобы тебе ногу сломали?» «Не хочу», — говорю. «Так не бегай…»
— Когда я сидела под домашним арестом, этот Олег Николаевич, такой арийский красавец, позвонил часов в десять вечера и спросил, нет ли у меня чего-нибудь от головной боли. Ну, я им вынесла по таблетке, ему и милиционеру, а потом чаем поила на лестнице. Потом просвещать стала. Дала ему книжку про народников и про третье отделение. Вот, говорю, поучитесь, как они работали. Он прочел с большим интересом…
— Один паренек из всех, кого я видел, показался мне симпатичным. И он ехал рядом со мной, бок о бок: так ему по должности положено. И я решил с ним поговорить… Они очень натренированы и стараются не отвечать, но после нескольких его междометий стало ясно, что он ничего обо мне не знает, абсолютно! Кто я, что я, куда хочу уехать… И про других тоже не знает. И я стал ему рассказывать про евреев, про диссидентов, про Сахарова, — какой это святой человек… И он с интересом слушал. Потом я спросил: «Не будет нагоняя от начальства?» Он говорит тихо: «Не знаю…» На другой день его не было…
— Был еще один, неприятный такой. Белокурая бестия. Фашист. Один раз я шел быстро-быстро, — я умею быстро ходить, — так на другой день он подошел ко мне и говорит: «Вы сегодня не торопитесь, Вениамин Моисеевич?» Я говорю: «Нет, а что?» «Вот сердце у меня болит… Бежать за вами не могу». Ну, я пошел помедленнее… А мне было интересно увидеть номер машины, которая за мной ездила. А они почему-то скрывали это… Какие-то у них дурацкие правила игры… И я вижу, что машина стоит за другими машинами, резко разворачиваюсь и успеваю заметить номер. Я вынул ручку, чтобы записать, а он подошел ко мне и так это зло говорит: «Сейчас же положи ручку, а то будет тебе финиш…» Я положил ручку, зашел в подъезд и там все записал… А потом подумал: чего это он мне грозит? Пожалуюсь-ка я на него его же начальству… Оказалось, что в Москве дозвониться до КГБ проще простого. В два касания я это сделал. Позвонил в милицию, сказал, что мне нужно КГБ. Какой район? Сказал район. Минуточку, — и дал номер телефона… Звоню, рассказываю про слежку. Ходите, говорю, если вам положено, но ведите себя вежливо. Он все выслушал и сказал, что за мной никакой слежки нет. На другой день этого человека не было. И больше никогда не было…