Время красного дракона
Шрифт:
Цветь сорок вторая
— Груня, где ты взяла этот пистолет?
— Не скажу, дядь Антон.
— Дура ты, Грунька.
— Никакая не дура я. Мне диплом с отличием дали. Теперича я — медсестра.
— Груня, как попал к тебе пистолет Рудакова?
— Не пытай, дядь Антон, не выдам тайну.
— Лейтенант Рудаков у нас пропал бесследно. Понимаешь? Возможно, его убили. Номер его пистолета, естественно, известен. Оружие числится в розыске. Его надо сегодня же ночью бросить в пруд.
— Ну и бросай, дядь Антон, мне наган без надобности. Для Гришки я его взяла.
— Скажи, однако, по-дружбе,
— Никто мне ничо не давал.
— Неужели ты, Груня, участвовала в убийстве? Зачем тебе это?
— Не убивала я никого.
— Грунька, я тебе встрепку задам, задеру подол и по голой жопе — ремнем. Говори, где взяла оружие?
— У Манефы я его стащила. Под подушкой оно лежало.
— Груня, меня тревожит судьба твоя.
— Чем судьба моя плоха?
— То ты, Груня, сберкассу ограбишь, то у тебя вдруг появляется пистолет пропавшего работника НКВД.
— Случайно это все, дядь Антон. Я сознательная, передовая, грамота у меня от горкома комсомола.
— За ограбление сберкассы?
— Какое ограбление, дядь Антон? Я почти все деньги отдала Грише. Я поеду к нему.
— Груня, Гришка — мой друг, немножко родня. Но за ним два зверских убийства, жертвы при нападении на вагон арестантов. И в бою у Чертова пальца красноармейцы погибли. Как ни крути, для общества он бандит. Я укрыл его и Порошина на Васюганьих болотах. А попадутся они, их расстреляют. Я советую тебе забыть о Гришке.
— Не стану забывать. Гриша — моя любовь, мой суженый. И почему ты, дядь Антон, свою сестру родную Верочку посулился отправить на Васюганье, а мне — не советуешь?
— Верка — законная жена Порошину. Ей сам бог велел нести вместе с ним один тяжелый крест.
— И мне бог велел.
— Ничего тебе бог не велел.
— А ты, дядь Антон, при моем разговоре с богом не присутствовал.
— Там на Васюганье жить не можно: гнус, комары.
— Сдюжу, не побоюсь мошкары.
— И тропы тайные туда, Груня, опасны. Один неосторожный шаг — и засосет болото, трясина. Только буль-буль!
— Не пужай, дядь Антон.
— Но там, Груня, холодно, голодно. Староверы в землянках живут.
— Мы не лучше живем.
— Там, Груня, болотные люди водятся, страшилища волосатые, как лешие.
— Я сказала, что поеду, и на том разговор окончен.
— Внимание! Внимание! Говорит Магнитогорск! — задребезжал в горнице репродуктор. — Сегодня, седьмого мая, первая женщина-сталевар, депутат областного Совета Татьяна Ипполитова сварила на мартеновской печи номер один скоростную плавку за семь часов двадцать минут. Директор завода Григорий Иванович Носов поздравил сталеваршу, вручил ей букет цветов и два талона на приобретение обуви.
— Добрый вечер, — вошла в горницу Вера Телегина, держа на руках Дуняшу.
— Что нового в городе? — присел Антон на кованый медью сундук.
— Галоши дают по талонам на обувь, — сообщила Верочка.
— Новые? — спросила Груня.
— Свежие, по одной галоше на талон.
— Как Ленину?
— По нормам победившего социализма.
Антон встряхнул копной кудрей:
— Не будем смеяться над Лениным, его расстреляли. Ставь, Груня, на скатерть самогон. Выпьем по чарке, помянем Гераську и Ленина, Ахмета и поэта Васю Макарова, Калмыкова и отца Никодима. Хорошие были люди. Я не мог им помочь, от меня ничего не зависело.
Груня накрыла поминальный стол. Вскоре подошел и Трубочист.
— Доктора Функа арестовали.
Антон посадил Дуняшу к себе на колени, заполнил стаканчики первачом.
— Помянем Гераську! — уронила слезинки Груня.
— И батюшку Никодима, — перекрестилась Вера.
— За Ленина, царствие ему небесное! — сказал Трубочист. — Да улетит его
— Помянем особо Серафима, — вздохнул Антон.
Он предчувствовал, что приехал в родные места в последний раз, огрузнел, запечалился. Погибла его казачья доля, погибла Россия. А как хорошо жилось на этой благословенной земле. Речки и озера рыбой кишели, хлеба колосились тучно, зеленые луга прогибались под стадами. И трубы в избах курились, разнося по станице запахи ковриг, пирогов с мясом, шанег творожных. И колоколила церковь, зовя душу к вере высокой. И хрумкали в конюшне кони сеном хмельным, с ароматом степной медуницы. Затопили место, где стояла казачья станица, прудом заводским с пятнами нефти, вонью солярки и мазута. Закоптили небо божье домнами и мартенами. Казаков постреляли, раскулачили, загнали в тюрьмы и концлагеря. И живут чертовы пролетарии в бараках, впроголодь, кормят детишек сказками дедушки Маркса. А дома воздвигают, будто гробы многоэтажные. Плодится в этих гробах малокровное, худосочное племя безродных рахитиков, идиотов и олигофренов, которые маршируют под пионерские барабаны и распевают бодряческие песенки о своем якобы счастливом детстве. Под корень вырубили коммунисты русское богатство, русское здоровье, великий русский дух, единство народа. Кем же вырастут и станут в такое время Афонька и Фролка Телегины, их дружок заморенный Кузя Добряков, славный род Хорунжонкиных, внук деда Кузьмы — Володька из станицы Зверинки? Останутся ли они людьми, не сгубят ли свои души? Дождутся ли возрождения России?
— Да, разумеется, они еще увидят светлое воскресенье, — расшифровал Трубочист раздумья Антона Телегина.
— Ах, да... ты ведь читаешь мысли на расстоянии, — сказал устало он.
— По-моему, ты произнес их вслух, — улыбнулась Вера.
— Да, извиняюсь, я просто опьянел.
Телегин поерошил белые кудряшки сидевшей на его коленях Дуняше:
— Ты кем вырастешь, Дуня?
— Колдуньей.
— И что же ты будешь делать?
— Колдовать буду, на корыте летать буду!
Цветь сорок третья
Коровин, Держиморда, Порошин и Майкл в казачьей станице Зверинке поселились, а вернее остановились у старого друга Эсера — деда Кузьмы. Но оставаться на продолжительное время было опасно. Дед Кузьма был недоволен и рассержен:
— Хгде энто видано? Неуж я стану ходить с таким хгуртом? По одному потребно утекать на Васюганье, с ружьями под охотников. И не примуть сталоверы такую эскадрону. Маланья мине голову оторветь.
Поворчал дед Кузьма, но повел все-таки ватагу вместе с внуком Володькой через даль, боры и болота, нагрузив каждому на спину по полпуда соли. Старик посоветовал накупить поболе ситцу, ниток, платков цветастых, сарафанов бабьих, галош, пороху и дроби с пистонами. Беглецы обзавелись ружьями, топориками, спичками. До границы с Васюганьем добрались конно. Здесь Володька остался с лошадьми. И начались мучения. Обливаясь потом, изнемогая от усталости, спотыкаясь и падая, четыре недели брели они по лесам и болотам, в тине и жиже по пояс, а то и по горло. На одном из островков Держиморда упал и зарычал, отбросив ружье:
— Не пойду дале! Хоть убейте, не встану! Не по пути мне с вами, возвернусь я на землю.
— Обратнось тобе уже не выбраться без проводника, утопнешь в трясине на десятом шахгу. Здеся и зимой нету проходу, проваливаются людишки. Места похгибельные, — разжег дед Кузьма костерок.
Майкл на островке подстрелил сохатого. Порошин принес трех глухарей. Дед Кузьма, старый охотник, носил на поясе немецкую саперную лопатку, добытую еще в окопах первой мировой войны. Старик выкопал на глинистом бугре яму, соорудил коптильную печь.