Время Полицая

Павлов Айдар

– Дома мой паспорт. В следующий раз принесу, - пообещал Вадим.

– Где вы живете? Все там же?

– А я не живу. Со второго декабря, как только в городе объявился Полицай я как сопля в полете.

– Вы имеете в виду, второго декабря этого года?

– Ну да. Сам-то прикинь, поставь себя на мое место: приезжаешь на работу, а здесь - другая фирма или коммуналка. Ты едешь к своим друзьям, а их... Короче, если б вместо тебя посадили какого-нибудь Полицай Полицаевича, ты бы хорошо жил?

– Где же вы спали?

– В Таллинне. В твоей квартире на улице Маакри, дом два. Спал семнадцать суток подряд, чтобы

вы с Полицаем не отправили меня на тот свет.

– На Маакри? В моем доме?

– В твоем, твоем. Дом два, квартира одиннадцать, третий этаж.

– Но как ты в нее попал?
– Отцовский бюст вытянулся от изумления, очки сползли вниз.

– Через балкон. Форточка на левом окне.

– Я же сказал прохиндею Ромке по¬чинить форточку.

– Значит, не починил.

– Не может быть! Я говорил ему летом.

– Сочувствую.

– Еще что? Где ты еще был?

– Везде. В Сочи, Крыму. Москве, в доме под Мюнхеном.

– И это всё за две недели?!

– Нет, конечно, это до того как… С прошлого месяца у тебя на Гороховой висит портрет деда в гостиной. Видишь, я везде был.

Губы Палыча открылись, но он не ответил.

– Короче, реальный такой портрет, - продолжал Вадик, полтора метра в длину: мой дед на охоте стреляет фазанов - крутой дедушка. Я хотел его у тебя реквизировать, но ты зажал, не отдал.

– ... Не отдал?

– Неа.

Очки отца потихоньку доползли до кончика носа и упали на стол. Это вывело Илью Палыча из сомнамбулического состояния, в которое его вогнали откровения незнакомца.

"Тысяча и одна ночь, - понял он.
– Что со мной? Что с ним? Кто он? Откуда столько понахватался? И, мать его, как он похож на свою мать!"

– С дедом у меня было больше общего, чем с тобой, - в резонанс с отцовскими размышлениями подвел черту Вадик.

"Действительно, - мысленно согласился папа, вспомнив старика Романова.
– И на деда чертовски похож. Но на Ольгу - вообще - вылитая копия".

– Я человек земной, - виновато пробормотал Романов старший.
– Ничего в таких штуках не понимаю...

– В каких штуках?

– Откуда ты все это знаешь? Может, ты гипнотизер? Экстра¬сенс? Кашпировский?

– Нормальный я! Нор-маль-ный!

– Не знаю даже... Ты что, ее... сын? Ольги?

– Я это тебе с самого утра пытаюсь втолковать. Рассказать, как вы познакомились?

– Ну, - кивнул Палыч.

– В метро. Ты только что вернулся со стажировки в Германии, тебе не с кем было переспать, ты спустился в подземку искать девочку. Ты обожал выходить из машины, спускаться в метро с десяткой в кармане и охмурять девчонок чисто собственным обаянием, - считал это круто, брать их не деньгами, не тем, что ты папенькин сынок, а, чисто, самим собой. Я знаю, это классно, потому что сам так делал. Но ты, короче, нарвался на мою маму, влюбился по уши и, чтобы удержать, рассказал ей о папе-прокуроре, своей партийной карьере, ну и... Вы поженились, сделали меня. Через семь месяцев мама умерла в больнице. Ты мне ни разу не говорил, из-за чего.

– Я никому не говорил, из-за чего умерла Ольга, - прошептал потрясенный Илья Палыч. – Никому…

Тяжелую паузу нарушил голос секретарши, раздавшийся из динамика телефона:

– Илья Павлович, срочно…

– Срочно будет, когда я скажу срочно, - глухим голосом ответил батя.
– Не мешайте мне.

–

Извините...

"Зацепило", - с облегчением заметил Вадик. Папа на глазах превращался в другого человека.

Романов старший вздохнул, словно забрался по лестнице на десятый этаж, и попросил Вадима назвать адрес Крымской квартиры.

– Чехова, восемь - пять, - доложил тот.

– А в Мюнхене?

– Мануэль штрасс, двести сорок два, двухэтажный дом. Рядом с нами живут какие-то опустившиеся эмигранты, писатели, предатели, изображают из себя интеллектуалов.

– Чехова, восемь – пять, - отстранено повторил Палыч, пропустив мюнхенскую информацию без внимания.

– В Крым мы вывозим Олесю, - добавил Вадим.
– Каждое лето ее туда…

– Олесю?

– Моя сестра. Родилась тридцатого августа семьдесят четвертого года. У нее, короче, не все дома, она родилась больной. Наташа, твоя жена, думает, что это из-за потусторонних сил, ну, что Олесей управляют разные, там, летающие тарелки, духи, приведения, поэтому человеческого управления она не признает. Они на пару гадают, шаманят... Дурью занимаются.

– Кто?

– Блин, Наташа с Олесей!

Батя смотрел на сына огромными глазами,

– Но Олесю никто не видел, кроме...

– Папы, мамы, брата и бабушки, да?

– Да.

– Так вот, я ее брат. И не смотри на меня как на приведение! Я был единственным человеком, с кем она дружила. Ее никто не понимал, кроме меня, ясно? Кому это надо? Полицаю? Этому ублюдку?!

– ... Дружила?

– Представь себе! Что, трудно поверить, Люша? Да? Если ты родилась с заскоком, тебя надо в клетке замуровать? С глаз долой? Чтобы все думали, что ты крутой, реальный, да?

– Вот что, рот заткни, да?
– попросил папа и вылез, наконец, из-за стола.
– Стаканчик «Бейлис»?
– Он подошел к бару.

– Терпеть не могу «Бэйлис».

– А Ольга любила “Бэйлис”.

– Девчонки любят сгущенку.

– Хочешь сигару?

– Хочу.

– Возьми на столе.

Вадик вытащил из коробки отца гаванскую сигару и спрятал ее в кармане.

– Значит, Вадим, я еще могу допустить, что человек способен взять и всех забыть… - Батя хлебнул своей ирландской сгущенки и постучал по виску толстым пальцем.
– Но чтобы все вдруг забыли! Сначала я подумал, что тебя подослали. Но таких идиотов, признаться, нормальные люди подсылать не станут.

– Ты мне не поверил?

– А чему прикажешь верить?! Ну, допустим, допустим, все, что ты говоришь, - ...
– Нужного слова не нашлось.

– Правда, - выручил Вадик.

– Ну, - кивнул отец.
– Что произошло-то? Как оно могло…?
– Он вновь не подобрал слов и только соединил руки на стакане с «Бейлисом».

– А все просто: лег - заснул - проснулся...

– Гипс?

– Если бы! Пустота. Пустота, папа, ни души. Вспомнить страшно. Настя, моя невеста, с которой мы должны были лететь на Апеннины, сбегает, прихватив с собой тридцать твоих кусков. Вместо тебя по телефону отвечает какой-то кастрат с молокозавода. Раздается телефонный звонок - самое жуткое чудовище на свете по кличке Полицай, которого я не видел с тех пор, как демобилизовался, говорит, что сейчас приедет за деньгами. Я убегаю. Я бегу и не могу остановиться. Понимаешь?... Но больше, папа, больше я бегать не могу, я на исходе. Я задыхаюсь, и мне уже пофиг. Ясно?