Всадники Одина Цена человечности
Шрифт:
Коген замолк, и по толпе прокатился тихий гул. На помост поднялось несколько человек. Судейник в красной мантии, как у самого Форсети. Кнут в кольчуге с гербовым щитом в руке, где в танце на синем фоне сплелись две рыбы-иглы, одна – серебряная, другая – золотая. Стражники тащили за собой драного йольфа в серой мешковатой хламиде. Пленник был тощ, бос, избит и измучен, спутанные, некогда золотистые волосы, свисали с плеч грязной замызганной паклей. Идти самостоятельно ему мешали кандалы. Ну и гордость, разумеется. О гордости йольфов разве что легенды не ходили.
– Вор! – взвизгнул Коген. –
– Это что за хрень такая, жар-птица? – тихо поинтересовался Йорг.
– Павлин, – шепнула ему Тана. – Очень редкая окраска. Богачи много дают за жар-птицу, намного больше чем за обычного синего или даже белого. Они далеко водятся, в горах.
– Павлин? В горах?
– Там, за горной грядой, на большой земле есть долина, где всегда тепло и влажно. Там и живут дикие павлины, среди них встречаются жар-птицы. Но туда трудно добраться. Могут напасть дикари. А в клетках жар-птицы почти не выводят птенцов, поэтому домашние цыплята даже дороже диких стоят.
– Дикари?
– Ты совсем ничего не знаешь, да? – Тана тяжело вздохнула. – Тьяны[9]. Дикие, злобные племена ящеров. Они, хоть и похожи чем-то на людёв, да терпеть их не могут.
– Почему?
– А мне почем знать? Так уж повелось.
А тем временем Почтеннейший замолк, и вместо него заговорил кнут:
– Именем Драгоша Железного Кулака, милостивого Княза нашего, и посадника волости Ове, Волдо Ветродуя, выношу этому чужестранному йольфу обвинение в краже посадского богатства, народного достояния. Две жар-птицы! Это немыслимо! Я требую высшей меры наказания! А именно – сожжения на костре! Думаю, достославный Волдо поддержал бы меня в моих обвинениях.
– Вынужден вам отказать, господин кнут, не должно сжигать на костре за воровство, даже столь ценного имущества, – откашлявшись, перебил его судейник.
– Но, Ваше Судейство, это же достояние всего Ове!
– Я согласен с вами, славный кнут, что преступление сие можно отнести к тяжким. Однако пока я не могу удовлетворить ваше требование.
– Но как?! Ваше Судейство! – Казалось, будто кнут сейчас задохнется своим возмущением.
– Для начала я должен выслушать все стороны, рассмотреть дело полностью, а уже после вынести справедливый приговор. Я повторяю: «спра-вед-ли-вый»!
Кнут печально вздохнул, но уступил, потому что с судейниками, как Тана успела убедиться на собственной шкуре, спорить бесполезно.
– Итак. Обвиняемый. Я готов вас выслушать. Расскажите, в чем вас обвиняют и согласны ли вы с инкриминируемыми вам деяниями?
– Согласен, – спокойно ответил йольф.
И у Таны создалось впечатление, будто он тут судит, а не его.
– Что? Вот так сразу? – удивился судейник.
– Ну да, я действительно украл двух птенцов жар-птицы с посадского каравана.
– То есть вы согласны и с наказанием?!
– Этого я не говорил, – покачал головой обвиняемый. – Ведь, насколько мне известно, преступление, которое я совершил, называется воровством. И насколько же мне известно, подобные преступления караются полугодом исправительных работ на лесопилке, в рудниках или каменоломне. Посему выходит преступление мое не является ни тяжким,
– Ты упускаешь, Ларсен из Лазурной Цитадели, что птицы те были народным достоянием. И что теперь с ними стало, неизвестно! – кнут медленно подошел к йольфу и прошипел ему все это в лицо. Однако шипел он так громко, что слышала вся толпа. И та самая толпа вторила ему одобрительным гулом.
– Позвольте заметить, господин кнут, что одну птицу вы все-таки вернули на птичий двор Его Сиятельства. Или вы решили присвоить ее себе?
– Да ты!..
– Довольно! – выкрикнул судейник. – Мы на судебном процессе, а не на выступлении бродячего театра! – и когда все стихли, продолжил: – Теперь я хочу выслушать Почтеннейшего, хочу узнать, что говорят Боги.
Коген простер руки к небу и поднял лицо вверх так, что с головы сполз капюшон, обнажая длинные серебристые волосы. Толпа в тот миг смолкла, замерла в ожидании. Казалось, затих даже ветер. И над площадью нависла напряженная тишина.
– Ньёрд не отвечает на мой призыв, Ваше Судейство. Этим он дарует нам право судить йольфа судом смертных, не божественным. Последнее слово остается за вами и славным кнутом, – после недолгого молчания возвестил он, отступая в сторону.
На лице кнута промелькнула и пропала мерзопакостная ухмылка. Тане это не понравилось. Она прекрасно понимала, чем теперь все может закончиться.
– Тана, – шепнул ей на ухо Йорг, – а кто такой этот «кнут»?
– Главный над стражей в городе.
На помосте уже вовсю вещали кнут напару с судейником, перекрикивая друг друга, пытаясь доказать каждый свою правоту. Эти двое сейчас больше напоминали брешущих шавок, нежели знатных господ. Наконец они худо-бедно сговорились на повешенье. Дескать, и смертная казнь за кражу «народного достояния», и все же не такая жестокая как сожжение заживо на костре. Несчастного йольфа отвели в сторону, оставив стоять, глядеть на одобрительно улюлюкающий люд.
А потом… Потом глашатаи снова затрубили в раковины. Еще один преступник или?.. Тана вскрикнула, когда толпа вновь расступилась и мимо них с Йоргом провели связанного и избитого Яна. «Провели» – это преувеличение. «Протащили» – вот подходящее слово. Ян едва держался на ногах. Он сильно хромал на правую ногу, а на лицо было совсем страшно смотреть: бледное, грязное, осунувшееся... Будто еще немного, и он упадет без чувств. Да он упал бы, наверное, если б не двое стражников, не дававших ему оказаться на грязной мостовой.
– Боги, – потрясенно выдохнула Тана. – Что они с ним сделали?!
– Это невозможно. Ян сильнее всех этих мужиков вместе взятых! Он модифицирован для боя... Он...
Но, вопреки возмущению Йорга, брат его даже не пытался вырваться из крепкой хватки стражей. Лишь покорно ковылял на помост с низко опущенной головой, не смотря по сторонам. Точно бы смирился со своей участью. Словно ему была безразлична собственная судьба. Даже Тана, хоть и знавшая Яна всего несколько часов, не поверила. Он не похож на того, кто может сдаться. С самого первого мига их знакомства она увидела в нем человека воли, способного добиваться своего, что бы ни случилось. И то, что открылось сейчас перед ее глазами, было немыслимо, неправильно.