Всадники
Шрифт:
Севка схватил уздечку, кинулся к лошадям.
– Стой! Куда?..
Но он вскочил на неоседланную Кушевку, хлестнул наотмашь ременным поводом.
Кобыла с места пошла галопом.
– Дурно-ой!
– неслось вслед.
– Кобылу-у загуби-ишь!
За каких-нибудь десять минут рыжая Кушевка сделалась вороной от пота. Роняя пену, она шла из последних сил.
Вот и Тавда! Широкая, быстрая. Утром была светло-голубая, а сейчас текла черная, как деготь.
Пока скакал, Севка не знал, на что решится. Но, выскочив
И Севка направил кобылу к реке.
У самой воды Кушевка остановилась, словно надеясь, что этот сумасшедший ездок одумается. Животным инстинктом она понимала, что нельзя ей в ледяную воду жеребой, измученной и горячей. Но всю жизнь она делала то, что велели люди.
Чуть помедлив, кобыла ступила в воду. По колено... По брюхо... Вот и нет дна.
Течение подхватило Кушевку, начало сносить. Быстро-быстро загребает она ногами, плывет. Одна голова торчит. Вернее, не голова, а лишь уши, глаза и ноздри.
Севку обожгло холодом. Стыд гонит его долой с лошадиной спины, а страх не пускает, услужливо подсовывает в руки намокшую Кушевкину гриву.
Кобыла начала оседать, зачерпывая воду ноздрями и фыркая. Фыркнула раз, другой.
Севка скатился в черную воду. Загребая правой рукой, левой стал поднимать Кушевкину морду.
Помогло! Освободившись от седока и продолжая работать ногами, быстро плыла кобыла вкось через Тавду, таща за собой Севку, который не слышал теперь грома, не замечал полыхавших молний, даже не ощущал больше холода. Держась за Кушевкину морду, загребая онемевшей рукой, Севка понимал, что кобыла снова теряет силы, что и сам он уже не столько помогает, сколько виснет на уздечке.
Кушевка наконец нащупала копытом дно и стремительно понесла к берегу впившегося в уздечку Севку. Он сперва волочился по воде, но пересилил себя, встал на ноги. Кружилась голова, трясло, стучали зубы.
Держась за повод, Севка кое-как выбрался на сухое и, бросив кобылу, полез на крутой, поросший ивняком берег.
...Несколько мужиков суетились в панике на мосту. Пьяный Егор Лукич, без картуза, в разорванной на груди белой рубахе, бился в руках брата, хрипя, силясь вырваться:
– Пусти, Макар, сволочь! Убью-у!
– Держи, не пускай, сгорит!
– голосила Степанида.
– Господи, что ж это деется? Господи!
Мимо них скользнул Севка. Как был во всем мокром, так и приложился на бегу к занявшейся огнем двери, распахнул. Зашипело, изнутри ударило едким дымом, и Севка, не дыша, кинулся в угол, к весам, где не раз оглушительно храпел на порожних мешках Порфирий, когда напивался.
Но во всем верхнем этаже было пусто, хоть шаром покати! Нигде ни мешков, ни мельника.
– Дя-дя Пор-фи-рий!
– заорал Севка, оглядываясь в дыму.
Никакого ответа! Лишь трещало языкастое пламя, жадно слизывая вспухающую краску с незатворенной двери да
"Может, на счастье, в завозчицкой! Праздник ведь, - шевельнулась в Севке надежда и погасла.
– А если внизу?.."
Он - к люку. Но попалась на глаза низенькая дверца каморки с висячим замком. "Полушубок!"
Зажмурившись и роняя слезы, Севка отпер замок, пожитки в охапку и ногами в люк. Споткнулся, кубарем покатился по лестнице...
Под ним оказалось что-то мягкое, словно живое. Человек! Севка открыл глаза. И хоть тут, внизу, было не так дымно, зато темно. Он не столько разглядел, сколько догадался на ощупь: Порфирий!
– Горим!
– крикнул Севка.
– Одурел ты...
Порфирий продолжал храпеть.
"Чуяло сердце! Сгорит же..." - холодея от ужаса, подумал Севка. Рванул ворот, сунул за пазуху бумажник, надел полушубок в рукава.
Как тащил Порфирия к воротам, как откинул крюк, Севка уже не помнил. Ему запомнился лишь первый глоток чистого воздуха да морщинистое лицо склонившейся над ним женщины с закоптелой иконой в руках.
Что-то холодное хлестнуло Севку по лицу. "Вода! Откуда она взялась?"
Пересилив себя, он открыл слезящиеся глаза. Шел дождь. Орали, суетясь, мужики, в отдалении скорбно крестились бабы, ревел набат.
"Пожар!" - вспомнил Севка и сел. Рядом на траве лежал Порфирий.
Глава XV
ОДНИМ УДАРОМ
Егор Лукич проспался еще затемно. Перед рассветом неясная тревога заставила его встать, выйти во двор.
Сходя по ступенькам, увидел Турбая.
– Что, старый, и тебе не спится?
Пес потерся о колени хозяина, лизнул руку.
– Так то, - вздохнул Егор Лукич.
– Суетимся, ночей не спим, а толку? Молния вот меня... Не пошли бог дождя, был бы я сейчас беднее тебя, Турбай. А люди - они чужой беде рады.
Засветив под поветью фонарь, Егор Лукич пошел к лошадям. Кушевка стояла в углу скучная, опустив голову. Даже не оглянулась на свет.
Предчувствуя недоброе, Егор Лукич посветил в ногах, увидел на соломе жеребенка. Нагнулся, пощупал. Так и есть - холодный!
Ссутулившись, вышел со двора, побрел к мельнице. С каждым шагом копилось в нем раздражение, искало выхода, торопило.
– Дрыхнешь, погубитель!
– дал волю злости Егор Лукич, вбегая в завозчицкую.
– По миру пустил, щенок...
Вскочил Севка, отпрянул в дальний угол нар. А Порфирий шагнул навстречу хозяину, маленький, колючий, загрохотал басом:
– Егор, остановись!
– Замри, гнида! Перешибу!
– замахнулся Егор Лукич.
– Кому было сказано - кобылу не гнать?
– Так ведь на пожар, - промямлил Севка, глядя себе в ноги.
– Врешь, шельма! Люди видели, как свое добро спасал. Через то и ожеребила мертвого.
– Добро-о!
– взвился Порфирий.
– Так он за добром в огонь шел?
– А за чем же?
– опешил Егор Лукич.