Всадники
Шрифт:
Турсен застыл. Этот голос — он был таким отрешенным, словно звучал из другого мира. Только теперь он заметил, что и глаза у сына потемнели от какой-то глубокой, непонятной тоски.
— Там, на юге, меня ждал Предшественник мира вместе со своими богами.
Он говорил очень тихо, и Турсену пришлось наклониться к нему, чтобы разобрать слова.
— Он видел, как я убил безухих бестий… несмотря на мою сгнившую ногу, — продолжал Урос, и его глаза вспыхнули. — Да, я сбежал из больницы. Потому что там меня доверили заботам иностранной, неверной женщины, которая
— Именем пророка, это правда? — воскликнул Турсен пораженно и приподнялся с подушек.
— Именем пророка, — веско ответил Урос.
Турсен снова сел и взял себя в руки:
— Хорошо, сын мой… Ты поступил правильно… продолжай…
Но Урос молчал. Турсену показалось, что его лицо стало еще прозрачнее и бледнее.
— Ты меня слышал? — осторожно спросил он.
Урос кивнул. О, конечно, он слышал. Никогда он не забудет ту гордость за него и одобрение, которое прозвучало в словах отца. Это был тот самый тон, что был и в голосе Месрора, когда он разговаривал со своим маленьким сыном. И Урос почувствовал себя настолько счастливым и умиротворенным, что не понимал, зачем еще что-то рассказывать. К чему?
Он достиг всего, чего он хотел достичь своим страшным путешествием: Турсен был им горд, Турсен относится к нему по-дружески и с симпатией.
Но тут Уроса охватил страх, что если он будет молчать и дальше, восхищение Трусена и его внимание, которое он наконец-то дарил только ему одному, — внезапно остынет.
Что стоит этот побег из больницы? Эта ерунда не считается. Все настоящее началось потом… И Урос воскликнул:
— Слушай же, великий Турсен, слушай, что пережил твой сын, и какие испытания он выдержал.
И Урос рассказал.
О беспощадных горных пиках, о нестерпимых болях, о яде в воде, о крутых тропах и камнях летящих под ноги, о равнине покрытой пепельной пылью, о холме мертвых, о караване пуштунов, о безухих собаках, о пяти озерах Банди Амир, о хитростях его врагов и о кипящем масле на свежей ране его ноги.
Прикрыв глаза, он говорил сбивчиво, перескакивая с одного на другое, рассказывал то, что приходило ему в данный момент на ум. Время от времени он бросал взгляд на Турсена, и в его лице, внезапно потерявшем всю свою холодность и надменную отстраненность, он видел только отеческую заботу, страх за него, боль, сочувствие и негодование. И Урос почувствовал себя вознагражденным за все ужасы, страдания и усилия, — вознагражденным сверх ожиданий. Он понял: «Если бы я принес ему из Кабула шахский штандарт, он не был бы поражен даже в половину этого».
Урос закончил свой рассказ и откинулся на подушки. Повествование так вымотало его душу, что ему стало плохо. Все вокруг него закружилось.
Срывающийся голос Турсена закричал ему в ухо: «Пей!» — приказывал он. «Пей!»
Урос чуть выпрямился, посмотрел на отца и не захотел верить глазам.
Великий Турсен, дрожащими руками, сам наполнил для него пиалу чаем, быстро бросил туда большой кусок сахара и сейчас протягивал ее сыну. Урос почти выдернул ее из рук отца
По смущению сына, старый чавандоз тут же понял, как сильно он, в своем потрясении, нарушил неписанные правила и священные обычаи. Он помолчал мгновение, потом медленно выпрямился и посмотрев на склонившийся перед ним тюрбан, сказал почти сурово:
— Никакая победа, в любом из бузкаши, никогда не сможет сравниться с подобным возвращением на родину.
И это предложение, слово в слово было тем, о котором Урос мечтал в своих лихорадочных снах, о котором он думал, преодолевая одно препятствие за другим. Благодаря этим словам он сам триумфировал над победителем шахского бузкаши. Но что странно, он не ощутил ни радости от этих слов, ни гордости, ни удовлетворения.
Ничего вообще, словно все чувства в нем внезапно умерли.
В отчаянии, он инстинктивно наклонился к Турсену, словно ища у него помощи.
На секунду их головы почти соприкоснулись, и в лице отца Урос увидел его обычную холодность и отчужденность.
«В то мгновение, как я вырвал у него из рук пиалу с чаем, все рухнуло, — понял Урос. — Он почувствовал, что я стыжусь его поступка, и он никогда не простит этого ни мне, ни себе.»
— Урос, теперь я знаю, что ты пережил, — медленно произнес Турсен, не отрывая от сына взгляда. — И я рад, что ты вернулся. Но теперь ты должен рассказать мне про Мокки. Он ждет моего приговора.
— Ты все о нем знаешь, — ответил Урос
— Что он пытался тебя убить, да. Но почему он хотел это сделать?
Турсен был прав. Урос ничего не сказал о подоплеке дела и о том, что двигало саисом. Случайно ли он забыл об этом поведать или сделал это преднамеренно?
— Мокки хотел получить коня, — пояснил Урос, — вот и все.
И Турсен прикинул: может быть. Бедный саис и такая лошадь… Большие возможности. Но Мокки? Простодушный, верный и лучший из всех саисов в мире. Он вырос у него на глазах.
— Зачем же ему нужно было тебя убивать? — спросил Турсен вновь. — Ему нужно было просто вскочить на Джехола и умчаться прочь.
— Он боялся, что люди немедленно сочтут его за вора, — возразил Урос. — С моей смертью конь принадлежал бы ему по праву. Я продиктовал писарю завещание.
— Ах, вот оно что, — ответил Турсен. — И ты отдал Мокки эту бумагу?
— Нет. Я хранил ее у меня под рубашкой.
— Ах, понятно, — сказал Турсен вновь, — и Мокки это знал?
Урос кивнул.
— И тогда он сразу же попытался тебя убить, чтобы забрать с собой это завещание?
— Нет, — ответил Урос. Он не хотел больше говорить ни слова, но все же добавил. — Низкая кочевница подстрекала его к этому.
— Ага. Но ты сам подобрал ее по дороге, не так ли? Что, она была тебе очень нужна?
— Не мне, — буркнул Урос. — Мокки хотел ее.
— Хватит! — воскликнул Турсен. — Достаточно! Теперь я знаю все!
Турсен положил голову на кулак. Но не для того, чтобы все обдумать, нет. Он старался скрыть бушующую в нем злость. Он стиснул зубы.