Все и немного больше
Шрифт:
— Перестань изображать негодование, Мэрилин. Я ничего не говорила. Но ты ведь не какое-нибудь никому не известное создание, ты это сама прекрасно понимаешь. — Би-Джей добавила сахару в кофе. — Если ты спросишь, любит ли он тебя, то будь уверена — любит.
— Он… сказал это?
— Нет.
— Тогда это лишь догадки.
— А почему он, по-твоему, расходится? Почему ни разу не приехал домой?
— Это ничего не значит.
— Именно по этой причине.
— Мне больно думать, что из-за меня он отправил себя в ссылку.
— Ты не должна чувствовать себя виноватой, Мэрилин. Ты хороша просто до неправдоподобия. Кто другой мог бы вынести
Джошуа ни в чем не знал меры, в том числе и в выпивке. Впрочем, Би-Джей несколько преувеличивала его увлечение кутежами, и Мэрилин стала по-женски, как жена, защищать его.
— Ну, может, иногда пару порций виски выпьет… А сколько времени пробыл Линк в Израиле?
— С пятницы до вторника. Кибуцники обычно настороженна относятся к чужакам. Но к нему они испытывали явную симпатию.
Би-Джей стала хвастаться, как ее брат покорил весь кибуц, и делала это до тех пор, пока не закончился телефонный разговор Джошуа. Она вырвала фотографии из рук Мэрилин и поспешно сунула их в сумку.
После ухода Би-Джей Джошуа отправился в коттедж поработать, а Мэрилин стала готовиться к шоу в понедельник, где гостем номер один будет Джон Фаулз. Она с удовольствием читала, готовясь к встрече, его «Женщину французского лейтенанта».
Раздался телефонный звонок. Вошла Елена и объявила, что спрашивают сеньора Чарльза.
Мэрилин приняла сообщение.
Она аккуратно положила трубку и направилась в комнату с каменным полом, где висели плащи и находилась уличная обувь. Сменив туфли на кроссовки, она быстрым шагом направилась каньоном к старой хижине. У пешеходного мостика Мэрилин встретила Сари и Чарльза.
— Я шла за вами, Чарльз, — сказала Мэрилин, чувствуя, как увлажняются ее глаза. — Только что позвонили из больницы.
— Дедушка?
Мэрилин положила ладонь ему на руку.
— Мне очень горько, Чарльз, — проговорила она, и голос ее пресекся.
На мгновение тело Чарльза напряглось, словно он был в чем-то виноват. Затем, преодолев себя, он сказал:
— Мне надо ехать в больницу. Они нуждаются во мне.
60
У Койнов было разрешение на захоронение умерших членов семьи в Нью-Йорке в парке Койнов. Здесь, наверху покатого холма, возвышалась великолепная копия храма Эрехтейона в Афинах, повторяющая все его детали, кроме одной: над грациозными мраморными кариатидами было высечено: Гроувер Тибо Койн. Чуть пониже находились почти столь же роскошные гробницы трех его жен, причем дату смерти первой и дату смерти третьей жены разделяло почти семь десятилетий. Чуть пониже холма виднелись обелиски из каррарского мрамора, купола из оникса, розоватые крылья богини победы, сооружения в мавританском стиле, отмечавшие места захоронений его детей (здесь покоились все, за исключением миссис Каннингхэм), зятьев, невесток, пятерых внуков и трех правнуков. Это кладбище, которое поддерживала в должном виде армия садовников, было отгорожено от посетителей парка высокой и кажущейся бесконечной стеной из белого камня. В семье кладбище в шутку называли горой Олимп.
Хотя Гарри Каннингхэм большую часть жизни прожил в Беверли Хиллз и не очень вписывался
С легкостью, которая сопутствует богатству, Чарльз договорился с муниципальными властями.
На следующее утро после смерти мистера Каннингхэма прибыл огромный грузовоз с большим свинцовым гробом. Вдова удалилась в одну из специально оборудованных кабин (с ней находилась горничная), где и проплакала всю поездку на восток.
Алфея и Чарльз сидели в другой кабине.
Алфея смотрела на белые бесконечные облака. Она ощущала тупую головную боль, к глазам подкатывали слезы. Должно быть, слезы могли облегчить ее состояние, но в ее мыслях и чувствах был настоящий сумбур. Она не испытывала ни большой печали, ни неприличного ликования оттого, что умер ее враг и любовник.
Она постучала кольцом по стеклу.
Внезапно зубы ее застучали, она была не в силах унять дрожь рук. Казалось, Алфея перенеслась в ту давнюю ночь. Она чувствовала шелковистость пижамы на своем теле, погрузившись в черную комнатную тьму, вновь переживала умопомрачительный ужас от ощущения, что кто-то находится в комнате, кто-то движется к ней, и у нее нет сил ни дышать, ни кричать. В нос ударяет запах спиртного, чьи-то руки шарят по ее еще безволосому лобку, и она пытается освободиться от навалившегося на нее тела.
Алфея тихонько застонала.
Подошел Чарльз, оперся ладонями о ручки кресла, наклонился, глядя на мать. В покрасневших глазах его читались любовь и забота.
— Что с тобой, мама?
Она, дрожа, откинулась назад, не в состоянии говорить.
— Тебе дать что-нибудь выпить?
Алфея кивнула. Когда Чарльз вернулся со стаканом виски с содовой, руки ее дрожали до такой степени, что она не могла взять стакан. Чарльз поставил стакан на столик, сел на ручку кресла и стал гладить ей плечи. Постепенно Алфея начала успокаиваться.
Он просто чудо, мой Чарльз, подумала она.
И как следствие к ней пришла внезапная решимость: я не позволю, чтобы его увлекла эта некрасивая дешевенькая малышка, дочь актриски.
Она игнорировала тот факт, что ее собственным любовником был брат Сари и что на уик-энд Билли приедет в Нью-Йорк, чтобы утешить ее. Она с болью осознала, что из всех живущих лишь Чарльз не был ее естественным врагом, и она должна проследить, чтобы у него было все самое лучшее.
В разрыве между облаками был виден пролетающий самолет. Через минуту или две руки ее успокоились, и она взяла стакан. Алфея медленно, долго пила.
— Это то, что мне было нужно, — сказала она. — Спасибо тебе, дорогой.
Все семейство или во всяком случае все те, кто находился в стране, сочли своим долгом прибыть в этот дождливый, прохладный день на похороны. Сразу после захоронения все направились в так называемый коттедж.
После смерти третьей миссис Гроувер Т. Койн огромное здание с высокими золочеными потолками, облицованное черным мрамором и обставленное старинной итальянской мебелью, было отдано штату Нью-Йорк под музей. Семья Койнов сохранила, однако, за собой большой дом для гостей, который они использовали лишь по случаю подобных траурных мероприятий. Расположившись вокруг огромного готического камина в гостиной, пятнадцать одетых в черное людей пили коктейли и с невозмутимыми улыбками беседовали. Гертруда, которую семья нервировала даже в лучшие времена, сразу же удалилась в свою спальню со знаменитой кроватью кардинала Мазарини.