Все, кроме смерти
Шрифт:
Темный шелест ветра по Тестовским палисадам и сорнякам.
Смена кадра. Павильон.
На плите глухо закипела вода. Вокруг закопченного лампового стекла вились мотыльки.
Гостья облокотилась на стол, покрытый газетой - на нем - в оружейной смазке - детали разобранного пистолета.
– Лева… Не ходи сегодня в “Черемшину”. Я у тебя спать буду, хочешь? Ты только не ходи.
Мужчина поворачивается - мы впервые видим его лицо в тусклом свете керосинки - узкое, породистое с четкими подглазьями, усы, бородка, дужка
Он улыбается краем губ и выговаривает:
– Софья, будь ласкова. Сделай нам чаю.
Софья устало сволокла с головы платок, перекинула через плечо косу с черной гимназической ленточкой и прихватила тряпкой раскаленную ручку чайника.
Затемнение.
+ + +
Переулок, окошки нижних жилых этажей - занавески: ситчик в цветочек, в баночках - проросшие зеленым пером луковицы. Вывески мелких лавок “пиво-раки”, “машинные и технические масла”, “москательная Иконникова” .
Прохожие: дьячок подметает ряской мостовую. Две коричневые вдовы среднего пошиба с базарными корзинками, бездельник с бамбуковой тросточкой в демисезонном пальто-реглан, пристроился в фарватер к тихой девушке с нотной папкой подмышкой и эдак с намеком подкручивает гаденькие нафабренные усы. Барышня, придерживая шляпку, поспешно семенит на другую сторону улицы.
В подворотне у водочной лавки-“казенки”, где торгуют на вынос, уже стоят три-четыре пролетки - морды лошадей кивают в торбах, извозчики сошлись у стены и сбивают о штукатурку сбивают сургучные нашлепки с горлышек. Вся стена рябая от “красных меток”.
Чистильщик азартно орудует двумя щетками над штиблетом коммивояжера с баульчиком - совершенно похоронный типаж в черном котелке.
Бредет по пустынной мостовой, как лунатичка по карнизу, закутанная баба- рыночная покупщица, зевака и кромешная дура.
Из прорехи в шали виднеется насморочный нос-пуговица, пухлые щеки и ямища рта.
Под мышкой у бабы скучает в промокшей суровой бумаге жирный снулый судак с белым вздутым брюхом.
С носа и хвоста судака капает мутный сопливый рыбий сок.
Баба, раззявясь, замирает у фонарного столба и всматривается в афишу - водит грязным пальцем по строчкам, губы шевелятся - разбирает по складам.
Судак, как тесто, клякло шлепается на мостовую.
Баба хватает рыбу, тискает ее в тряпье.
И снова втыкается в афишу припухшими бараньими глазами.
Крупный план:
Афиша на столбе, отпечатана криво и броско красно-черный шрифт, имена дописаны чернилами от руки. Почерк гимназический.
“Общество прогрессивных поэтов “Крапленый Валет”, желает пригласить всех избранных на творческое чаепитие,
адрес Водовозный переулок, 23. Ночная литературная кофейня-монстр “Безноженька”.
Вас ждет ШОКЪ.
Долой мещан, филистеров и двуутробок!!!
Да здравствует вольный стих! Да льется он первобытен и дик!
Дорогу - молодымъ!
Вся власть - поэтамъ!
Примечание: Чтение поэз и эпоидов - строго по списку гостей.
В программе - фуршет, кекуок и бесовское действо! Зажигание серных спичек! Гоголизмы и гофманиана! Таксидермический месмеризм! Три тысячи бритых старух!
В чаепитии участвуют:
Мартовский заЕц - молодой автор поэзоневроза-дилогии : “Экстазы Марсельезы” и “Аденоиды содомизма”
Безумный шляпник - юный автор сборника “Заикаканье”
Соня - несовершеннолетняя автор - спортсмэнка и суфражетка, пожелавшая остаться неизвестной и ныне и присно и вовеки веков - автор романа-трилогии ” Лизочка: сэксуальная пантэра”.
ЖДЕМ! ЖДЕМ! ЖДЕМ!”
Общий план. Интерьер. Наплыв. Детали
Каменный подвал, длинный и неуютный, как ангар вагонного депо, крыша сводчатая, какие-то трубы под потолком, разводы селитры, тусклые керосиновые лампы, адски накурено - и лампы сквозь папиросное марево, как желтые глубоководные медузы, смертельные реснички тропических росянок - ссаный насекомый свет.
По сырой зернистой штукатурке - аляповатые сочные росписи-фрески, какие-то грандиозные носы, петлистые уши, вазы с фруктами, розовощекие голые бабищи хороводом над головами посетителей, греческие пастушки мужского пола с вареными коровьими глазами, лошадиные головы, слоновьи цветы и золотые китайские птицы: все это хищное нарочное, оранжерейное так и прет из стен напоказ.
Каждый жирный малярный мазок - как шлепок по мясистой ягодице.
Людно и говорливо. Шиньоны со шпильками, лысины, проборы.
Овалы столиков, крахмальные куверты, алого бархата сборные шторы, золотые яблочки-ароматички, аквариумы с золотыми пуассонами, белейшие фрачные пластроны и шляпки-неведимки с перьями лирохвоста, офицерские погоны (откуда бы) и слепой отблеск стекол пенсне.
На столиках прямо в горлышки бутылок воткнуты свечи - фитильки на сквозняке клонятся влево.
Сутулый студент закурил. От его “собачьей ножки” - прижгла свою пахитоску дамочка с прошлым - и откинула длинную ладонь с длинным мундштуком и выпустила длинный столб дыма из ноздрей, сама длинная, как латинская буква “X” в тисках китового уса.
“Безноженька” открыта совсем недавно - и верно, раньше в погребе этом помещался винный склад, еще шуршит на керамиковых плитках пола солома….
Еще не разрушены грубые дощатые полки для номерных бутылок, еще царит сырость и селитра в углах.
И безноженька имеется - она встречает гостей у испода крутой лестницы: девка-культяпка с испитым лицом - косы вокруг головы, на тяжелой груди - блузка в крупный горох. Инвалидка-обрубок воткнута в ящик на колесиках, ноги у нее отняты кажется по самый зад, но она весела, дебела, пьяна - бывшая фабричная Клавка.