Все, кроме смерти
Шрифт:
Танцевали в сиянии дверного проема пылинки.
И Доппель-Кюммель увидел все, что должен был увидеть.
Переход кадра. Средний. Наплыв в крупный
– Гаф!
– бухнула с порога чужая собака и заныла - Уууу! И снова - Гаф-ф!
– Цыц, Жулька! Фу, к ноге. Свои.
– раскатисто скомандовал молодой ломкий голос.
Прямо из заоконного жаркого апрельского света шагнул в кабинет полицмейстера великан - головой чуть не в потолок, сразу стало тесно среди шкафов, фикусов и портретов.
Тесно и светло.
На
Остолбеневший полицмейстер уперся взглядом в медную пряжку, медленно поднял голову, округлил брови.
– Так. Архангел Михаил на мою голову…. Все. В отпуск.
Ряд студенческих пуговиц. Открытый белый воротник. Физиономия лопатой - веснушки на щеках будто йодом часто выжгли. Глазищи телячьи, янтарные. Белозубая широкая улыбка. Иконное греческое золото коротких кудрей - пожарным и рождественским сиянием вокруг тяжелой головы.
Царевич-кудрявич, Иван-дурак, его бы раздеть, оштукатурить - и в качестве голого Давида воткнуть посередь клумбы в городском парке - загляденье выйдет.
– Ваше Превосходительство! Разрешите доложить! По вашему приказанию прибыл! Януш Каминский - БелгА!
Ударение на последнем слоге “Га!” он гаркнул так гулко, что полицмейстер пригнулся и пробормотал:
– А был приказ? Януш… Поляк что ли?
– По отцу!
– Погоди. Ты кто такой есть?
– Стажер - не изменяя улыбке, отозвался верзила.
– Из Академии. Я кинолог. К Вам направили на практику. Я уже все бумаги в канцелярии заверил!
Переход кадра
К штанине Януша жалась горбатая сука-страстотерпица. Чистокровная беспородная. Длинные желтые ноги, мусорный хвост между задних ног, вислые уши-тряпочки, язык набок, в носу сопля, в карем глазу - слеза горькой вдовицы, второго глаза нет.
Зато на шее у суки наверчен был суконный слюнявчик, утыканный медалями и значками. Сука в немыслимой позе почесала правой ногой левое ухо. Медали навязчиво бренчали. По полу сквозняк гонял пуховые клоки подшерстка - сука сильно линяла.
– Моя Жулька.
– сияя, сообщил Каминский-Белга, хотя его никто об этом не просил - Вы не смотрите, что она пожилая. У нас паспорт есть. Четыре грамоты . Она на всех испытаниях первые места брала. Нюхливая и хваткая, как черт. Глаз потеряла на боевом задании семнадцать лет назад. Сам Рубинчик в нее стрелял! Ветеранша.
– Уууууммм….
– подтвердила сука, прогнула спину и напрудила на паркет.
Тюк… - запнулся ремингтон. Софочка ниже опустила голову и прикусила кончик косы, пряча улыбку. И тут же “тюктюктюк!” - поспешно взорвались клавиши.
– С ней это бывает. Нервы, - покраснел Януш и стащил с вихров фуражку с переломанным для форсу козырьком.
– А где у
Крупный план
Доппель-Кюммель, не спеша, загибал пальцы.
Блудный банкирский сынок. Жадные газетчики. Король сыска с беременной Маней. Фабричные. Архангел Михаил - румяный златовласый идиот. Старая сука с паспортом.
За окном фальшиво завизжала шарманка. Отчаянно чирикнул воробушек и затих.
Полицмейстер свернул в кулаке газету, посмотрел сквозь нее одним глазом, как в окуляр калейдоскопа:
– Что-то мне сегодня в подзорную трубу какую-то ерунду показывают… Так все по местам. Работаем! Яков, объясни кинологу, что он должен делать. И чтобы без самодеятельности. Собаку на кухню. Скажите, я велел каши дать.
Езжайте оба. Ему даже документа не надо, все на лице написано. Что, Маслов, с таким дубом стоеросовым на воровскую Тестовку ехать не страшно?
– Вот я всегда не понимал, чего девки боятся по ночам ходить, я так не боюсь, - серьезно заметил Белга
Т-тюк… - в последний раз поперхнулась пишущая машинка.
Переход кадра. Натурная аэросъемка. Панорама. Наплыв.
Плывет мимо зрения полоумная летаргия окраин.
Дымят кухонные трубы, во дворах рабочих бараков сушится серое белье
Звякает церковный колокол. Овраг.
Голые колючие малинники.
Горькое кладбищенское марево… Жгут старую траву на склонах. Густо и душно курятся кучи прошлогодней листвы.
Стоят над душой по левую руку на том берегу Реки алые на последнем солнце башни пивоваренного завода. Нищая, драночная Тестовка - заводской, слободский подол Города.
Здесь падают спать и просыпаются по фабричному гудку, здесь варят на чадных плитах кашу с камешками и сором, кошки растаскивают по кустам селедочную требуху, и тощие женщины рожают из года в год рахит, наследственный сифилис, каверны в легких.
Воспаленные полосы солнца. Завтра будет ветрено.
Поблескивает холодно в жирных грязных колеях переулка ржавая вода, с чавканьем месит глинозем башмаками сутулая фигурка.
Черные клинья узкой юбки в грязи по колено. Серый платок накинут на голову, концы плотно стянуты на груди.
Странница озирается. Привычно ныряет в кусты, раздвигает доски забора. В бурьянном саду пятый год гниет одноэтажная дачка.
Окно тускло желтеет - керосинка на подоконнике.
Странница бросилась на крыльцо, выстучала кулачком барабанный мотивчик.
Изнутри помедлили. Щелкнул засов.
Темный мужской силуэт на пороге.
Странница припала к его плечу. Потерлась скулой. Хотела ощупать лицо - наткнулась на дужку очков, отстранилась, сказала спокойно:
– Они все знают. В “Черемшине” сегодня будут двое. Я приметы запомнила. Один - средних лет, кличка “Федор Портнов” второй - молодой, здоровенный, дурак с виду, старая собака с ним. Пошли в дом. Я не могу здесь говорить подробно. Ну, скорее…