Все, кроме смерти
Шрифт:
Ее наняли на вечер для развлечения и она слабо понимает, где находится, но ей здесь тепло и не бьют.
Рядом с Клавкой водит смычком по кошачьим кишкам скрипач, нажаривает для смеха местечковый танец “маюфес”, других он не знает, обычно играет на свадьбах.
Клавка, половина человека, хохочет, жует, кроша, капустный пирог. В ложбинку меж творожных грудей тиснута початая “чекушка” водки.
Мимо распухшей рожи Клавки-безноженьки мелькают по ступеням вниз брючные ноги, мужские туфли, точеные каблучки, капризно присборенные
Со звоном и шелестом гости швыряют монетки и купюры в круглую картонку.
Кто-то уронил сосательную конфетку в розовой бумажке.
Клавка булькает зобатым горлом.
Скрипочка пилит.
Хорошо! Жарко! Еще!
Средний план, с переходом на крупный и диалог
Шляется меж столиками, городского разлива звезда - Лиличка Магеллан в страусиных бальных перьях, поэтесса с пекинесом в шелковой авоське - вся порыв, вся - мигрень!
Теплый финьшампань дремлет в богемских хрустальных бокалах-лилиях. Лиличка бледна, как гипс. Пекинес спит. Он привык ко всему.
– Милые! Я с вами! Сколько молодых лиц! Я все мучилась, мучилась, пойти - не пойти, и вот вырвалась! Душный быт, будни, проза! Вавочка! Вася! Умоляю!
Лиличка повисла на плече коренастого молодца и вопит на весь зал:
– Вава? Ты еще не вывел угри? Ах, ты, моя морда дорогая! Без обид и конфуза - что естественно, то не стыдно! Гарсон! Папиросу и водки со льда! Мексиканский перец и лимон! Вава, Господи, как я рада! Целоваться, сейчас целоваться!
– Иди домой, фригидная!
– потрясает мускулами поэт Вава и стряхивает даму в проход меж столиками, как столбик пепла.
– Миноги в горчичном соусе! Филе миньон! Два! Литовский хлодник! Повторить! Потофе на пятый столик!
– надрывается официант у кухонной двери.
Возятся двое служителей у сцены-подиума, как и вся обстановка здесь, сколоченной наспех.
Вава Трэвога, злокачественный юноша призывного возраста в люстриновом пиджачке и розовом чепчике, влез на шаткий столик близ пианино.
Рявкнул:
– Вот вам! Разложение старых форм! Молчать не могу - и не буду и не буду и не буду!
И рубя ладонью дымчатый воздух подвала выкликает Вава, краснея одновременно скулами, висками и розовыми оборками чепчика:
– О подруга моя, прислуга, молчи!
Ароматы рейнвейна, этуаль из оркестра…
Не весталка, не весть чья невеста! Но вести
Дурные разносят по весям…
Врачи!
О двенадцать убитых - тринадцатый я,
Распряженный фиакр, Опорожнен фиал.
Флер д оранж, и букетик фиал
Так убийственно мал!
Я - Сахара, Самум, Революция, Нация, Шторм.
Я на цыпочках эльф, заглянувший в ничто…
Чтобы что!
Смерти по горсточке в каждый рот,
Был я ангелом - стану - крот!
О, подруга моя, прислуга моя, умрем…
Тыкывык! Кубода, кубода! Гумц!Гумц!
Лабада,
Ям, ням, мамана, убубу!
Убубу лебедей!
Лебедей!
Где??? Прыщ! Хвощ, борщ, дощщ, мощь!
Катерпиллер!
Дыррррр! Мрак! Бряк!
Мяя-кушка! Пы-ыпочка! Ё-олочка!
Тинь-тинь - трах!
Квак!
Поэта Трэвогу стащили со стола за ногу, поцеловали сразу две фрикаделистые курсистки, а у них в глазах - синева, а грудки колышутся едва.
Сквозь дым контрабандного индийского сандала и папирос первого классу “Тибет” от столиков доносятся вялые клики:
“Браво, Вава, жарь до пеплу!” “Так им и надо!” “Все равно все пьяные!”.
И тут же затолкали Ваву и забыли, следующий претендент занял внимание публики.
– Я правнук Царя Ирода! Мне две тысячи лет!
– бронированный подросток Бугай Гаевский в канареечной кофте с колоссальным лиловым бантом взгромождается бутсами на сцену, раскланивается бритой головою. На брпоблестящем черепе - крест - накрест телесного цвета пластырь. В руке - половник с дырками.
Орет с надсадой:
– Взвод,
Цельсь
Пли!
Тиф.
Цельс!
Спирт!
Вырвало
Родину
Начерно!
Голову враг на пику вздел!
Годуновы
кровавые
мальчики,
В пиз- де!
Гром.
Граб.
Грот
Вот.
В рот:
Анекдот.
Жид меня
Повстречал
у ворот
И… живет.
Улицы
косоротятся,
Переулки
косоворотятся,
Богородица
простоволосица.
Мама, выйди,
и поглазей.
Бог, закройте,
заткните хайло газет!
Смена кадра. Диалог. Детали.
Гортанный матерок Гаевского потонул в нежном говорке русой хорошей девочки за столиком у окна. Оплыл воск по бутылочному горлу, хорошая девочка теребила ворот вышитой по льну цветиками малороссийской сорочки. И бормотала, полузакрыв глаза, своему лысому виз-а-ви бредни. Лысый бодро разделывал ножиком-вилкой бифштекс и заразительно, с причмоком, жевал. Хорошая девочка старалась перекричать гомон погреба:
– … Когда я жила у мамы в Житомире, мне няня сказывала побасенку…
– Фляки! Три! Горошек мозговой! Разварной макрель! Отмена!
– настырно вклинился официант.
За узким оконцем то и дело электрически вспыхивала весенняя синева - катила фронтом на Город, против течения Реки - по всем мостам и ржавым крышам с люкарнами и воровскими чердаками - сухая ночная гроза. Вздрагивали без грома электрические разряды, с треском рассыпался свет за крестовыми рамами.
– Няня говорила… В Житомире… Воробьиная ночь со сполохами бывает раз в шесть лет… Папоротник цветет… и рябинки… Колдуны варят привороты. Петя, вы не слушаете! Петя, я так не могу, я поеду отсюда… Петя, меня тошнит! Вот жила я у мамы в Житомире…