«Всех убиенных помяни, Россия…»

Савин Иван Иванович

* * *

..Но, синие роняя капли, Ты медленно уходишь в дым Шумящий. Вспыхнули над ним Цветы и шелковые цапли Японских ламп. Ко мне упала Дорожка смутного огня, Как будто издали меня Ты медленно поцеловала.

* * *

Снова грусти тяжкая ладья Уплывает медленно в былое. Милая, я этой грустью пьян, Пью опять я эту боль запоем. Горький хмель увил любовь мою. С каждым днем напрасней эта ноша. Ветер гонит птиц моих на юг, Будто ты услышишь и вернешься. Утренняя светится заря, Низкий ельник инеем

напудрен. В маске лунных голубых румян Думаю о первом нашем утре. Я теперь, как нищий, от тебя Все приму: улыбку, даже жалость. Мне теперь и сны не говорят, Как любила ты и целовала.

* * *

Ночь опустит траурную дымку, В черной лаве захлебнется день. Помолись и шапку-невидимку На головку русую надень. Мы пойдем, незримые скитальцы, Девочка из цирка и поэт, Посмотреть, как вяжут злые пальцы Покрывала на небожий свет. Маятник, качающийся строго, Бросил тень на звездные поля. Это в небе, брошенная Богом, Вся в крови, повесилась земля. На глазах самоубийцы стынет Мертвая огромная слеза. Тех, кто верит, эта чаша минет, Тех, кто ждет, не сокрушит гроза! Не печалься, девочка, не падай В пустоту скончавшейся земли. Мы пройдем светящейся лампадой Там, где кровью многие прошли. Мы войдем, невидимые дети, В душу каждую и в каждый дом, Мглы и боли каменные плети Крупными слезами разобьем. Горечь материнскую, сыновью, Тени мертвых, призраки живых Мы сплетем с рыдающей любовью В обожженный молниями стих. И, услышав огненные строфы В брошенном, скончавшемся краю, — Снимет Бог наш с мировой Голгофы Землю неразумную Свою.

* * *

Что ты плачешь, глупая? Затем ли Жгли отцы глаголом неземным Все народы, города и земли, Чтобы дети плакали над ним? Жизнь отцов смешной была и ложной: Только солнце, юность и любовь. Мы же с каждой ветки придорожной Собираем пригоршнями кровь. Были раньше грешные скрижали: Веруй в счастье, радуйся, люби… А для нас святую начертали Заповедь: укради и убий. Сколько, Господи, земли и воли! Каждый встречный наш — веселый труп С красной чашей хохота и боли У красиво посиневших губ. Пой же, смейся! Благодарным взором Путь отцов в веках благослови! Мы умрем с тобою под забором, Захлебнувшись весело в крови…

Любовь

Странно-хрупкая, крылатая, Зашептала мне любовь, Синим сумраком объятая: «Жертву терпкую готовь…» И качнула сердце пальцами. Тихий мрак взбежал на мост. А над небом, как над пяльцами, Бог склонился с ниткой звезд. И пришла Она, проклятая, В гиблой нежности, в хмелю, Та, Кого любил когда-то я И когда-то разлюблю. Глаза пьянели. И ласк качели Светло летели в Твой буйный хмель — Не о Тебе ли все льды звенели? Метели пели не о Тебе ль? В снегах жестоких такой высокий. Голубоокий расцвел цветок. Был холод строгий, а нас в потоки Огня глубокий Твой взор увлек. И так бескрыло в метели белой, Кружась несмело, плыла любовь: «Смотри, у милой змеится тело, Смотри, у милой на пальцах кровь». Но разве ждали печалей дали? Но разве жала любви не жаль? Не для Тебя ли все дни сгорали? Все ночи лгали не для меня ль? Когда любовь была заколота Осенней молнией измен И

потекло с высоких стен Ее расплеснутое золото, — Я с мертвой девочкой в руках Прильнул к порогу ртом пылающим, Чтоб зовом вслед шагам пытающим Не осквернить крылатый прах. И сжег, распятый безнадежностью, Я хрупкий труп в бессонный час У сонных вод, где в первый раз Ты заструилась гиблой нежностью…

Молодость

Упасть на копья дней и стыть. Глотать крови замерзшей хлопья. Не плакать, нет! — Тихонько выть, Скребя душой плиту надгробья. Лет изнасилованных муть Выплевывать на грудь гнилую… О, будь ты проклят, страшный путь, Приведший в молодость такую!

* * *

С каждым днем… Без зари сменялись ночи, Без зари, Черным злом обуглив очи, Черным злом… Тяжко бьет Твой, Боже, молот! Тяжко бьет… Отвори хоть нам, кто молод, Отвори Белый вход родного края, Белый вход… Посмотри — душа седая В двадцать три…

Петру

Быть может, и не надо было Годов неистовых твоих… Судьба навеки опустила б Мой край в восточные струи. А ты пришел, большой и чуждый, Ты ветром Запада плеснул В родные терема и души. И, путь свой пеной захлестнув, Твоя тишайшая держава Рванулась вдруг и понесла… Куда: к величью, к вечным славам? К проклятьям вечным и хулам? Как знать: то зло, что темным хмелем По краю ныне разрослось, Не ты ли с верфи корабельной На топоре своем принес? И не в свое ль окно сквозь гиблый, Сквозь обреченный Петербург Вогнал ты золотом и дыбой Всю эту темную судьбу?.. Но средь безумных чад Петровых, Кто помнит и кого страшит, Что там, на черной глыбе, руку Все выше поднимает Петр, Что полон кровию и мукой Сведенный судорогами рот…

* * *

И за что я люблю так — не знаю. Ты простой придорожный цветок. И душа у тебя не такая, Чтоб ее не коснулся упрек. Было много предшественниц лучших, Было много святых. Почему Грешных глаз твоих тоненький лучик, Бросив все, уношу я во тьму? Или темный мой путь заворожен, Или надо гореть до конца, Догореть над кощунственным ложем, На пороге родного крыльца? У мелькающих девушек, женщин Ни заклятий, ни лучиков нет. Я с тобою навеки обвенчан На лугу, где ромашковый цвет.

Рассказы и очерки

Плен

Крым, 1920 г.

Эту книгу посвящаю немцу-колонисту с длинными, рыжими усами, доктору, курившему только махорку, семье, где была девочка, влюбленная в Чарскую, красному машинисту с белым сердцем. Тем, чьих имен я не могу назвать, чьи имена я свято берегу в своей памяти, — я посвящаю эту книгу.

Предисловие

После отхода Русской Армии из Северной Таврии 3-й сводный кавалерийский полк, куда входили в виде отдельных эскадронов белгородские уланы, ахтырские гусары и стародубские драгуны, был назначен в резерв. По дороге в тыл несколько человек солдат 3-го полка, в том числе и я — от уланского эскадрона — были посланы за фуражом на станцию Таганаш.

Когда отряд под начальством и с людьми ротмистра Прежславского возвращался к месту стоянки полка, я почувствовал себя настолько плохо, что вынужден был, с разрешения г. ротмистра, остаться по дороге в одной из немецких колоний, название которой уже улетучилось из моей памяти. Предполагаемая простуда оказалась возвратным тифом. Я попал в джанкойский железнодорожный (2-й) лазарет.

После одного из приступов я узнал от санитара, что Перекоп взят красными. Надеяться на пощаду со стороны советской власти я ни в какой степени не мог: кроме меня, в Белой армии служили еще четыре моих брата — младший из них, как оказалось впоследствии, был убит в бою с красными под Ореховом в июле 1920 г., второй пал в бою под ст. Егорлыцкой в феврале 1920 г., двое старших были расстреляны в Симферополе в ноябре 1920 г. Идти пешком к югу, совершенно больной, я не мог: лазарет в целом почему-то эвакуирован не был.