Второгодник
Шрифт:
— Да, понимаю, но он кто угодно, но только не ребенок.
— Да и неважно, парень он или старик. Так не бывает ни в каком случае. Сядь в глухой деревеньке и попробуй заманить к себе Косыгина…
— Я понимаю, что нереально. Ты думаешь, что им кто-то двигает?
— Восьмилетним пацаном?
— На Политбюро и у меня на даче был восьмилетний пацан с речами глубокого старца. Кстати, его исследовал твой Симонов, из лаборатории мозга. Без толку.
— Это уже кое-что! Так что с этими сказками делаем? — Владимир Ефимович потихоньку начал оживать.
— Суслова валим, с Косыгиным пока дружим, Октябрьск и пацана изучаем. Пошли туда какого-нибудь
— Наверняка. У меня есть нужный нам человек. Резерв Ставки, так сказать. Его никто не знает, кроме очень узкого круга людей. Очень серьезный спец.
Утром в мой номер ввалился великий и ужасный Борис Аркадьевич Мозовецкий, лидер наших "Виражей". Наверное, каждый человек встречал в своей жизни такое существо, которое двигалось, говорило, трясло вас за руку одновременно. Этакая, знаете ли, незамутненная энергия с сильным зарядом положительного оптимизма. В той жизни мы называли их по-разному: огонь, ураган, энерджайзер…
Именно такая шаровая молния залетела в мой номер, когда я в плановом порядке насиловал гитару.
— Игорь, ты что тут сидишь, такая погода? Хочешь посмотреть, как снимают "Голубой огонек"? Ты когда уезжаешь? Новых песен нет?
Остановку этого потока вопросов удалось сделать не с первой попытки, но в конце концов, мы сошлись на посещении студии Центрального телевидения, которая в тот исторический момент совмещалась со студией Останкино, новой и самой высокой телебашней в тогдашней Европе.
— Ребята обрадуются. Мы тут куролесим уже изрядно, домой хочется. Вот снимемся на Огоньке и все, на этот год планы кончились — домой. Там много ленинградских снимается, после съемок все вместе поедем.
— А кто? Кто снимается?
— Пьеха, Райкин, точно, а кто еще — плацкарт покажет, — расхохотался Мазовецкий.
— Борис Аркадьевич, слушай, а ты кто по национальности: поляк или еврей?
— И то и другое — польский еврей, с изрядной долей русской крови, а что?
— Я думал, что ты еврей, а тут вдруг понял, что фамилия у тебя такая аристократически-польская, вот и спросил.
— Да, там всякого намешано. В семье всякие байки передаются, не знаю, чему верить. Наверное, все-таки еврей, потому что мама — чистая еврейка. У нас же все по маме считают. А тебя это нервирует?
— Совсем нет, скорее даже наоборот. То, чем вы занимаетесь, никто лучше еврея не сделает. Там, куда мы идем, половина, а то и больше — евреи, разве нет? А ты на идише или иврите говоришь?
— Не-а. Мама заставляла, но я успешно уворачивался. Кому сейчас эти языки нужны?
— Тебе! Причем понадобятся очень скоро, заметить не успеешь. Скоро вашего брата в Израиль начнут отпускать… Так что, мой совет — учи, причем со всем старанием.
Мне никогда не приходилось присутствовать на съемках чего-нибудь значительного, поэтому я с замиранием сердца впитывал в себя все: картинку, звуки, запахи, общую движуху. Эпицентр этого буйства находился на середине павильона, там за столами сидели какие-то люди, у половины из них в руках были громкоговорители, и они пользовались ими с похвальной частотой. Справа и слева от них на каких-то самодвижущихся и самоподнимающихся "не пойми на чем" сидели люди с гигантскими камерами и тоже что-то кричали. Общие декорации символизировали зиму, лес,
От эпицентра концентрическими кругами расходилась прочая разнообразная движуха. Сценки снимались сразу в нескольких местах, и было совсем непонятно, как за этим бардаком можно следить в один и тот же момент времени, а тем более реализовывать какие-то творческие задумки. Создавалось ощущение, на мой дилетантский взгляд, что все происходило само по себе и как Бог на душу положит. По периметру располагались гримерные и всякие другие подсобные помещения, назначение которых определить не представлялось возможным. Во всех изгибах стен, освещенных и нет, разместились организованные и стихийные курилки. Дыма от них было так много, что могло сложиться впечатление, что такое задымление задумано режиссером по сценарию. Творческие люди курили самозабвенно, наверное, это как-то помогало им раскрыть загадочные стороны человеческой души, своей или исполняемой в роли.
Аркадьевич умотал сразу, как только мы вошли в помещение, и я бродил, брошенный всеми на произвол судьбы, довольный этим обстоятельством, потому что никто не обращал на меня никакого внимания. Создавалось полное ощущение стороннего наблюдателя, на которого накинули шапку-невидимку. Интуитивно я чувствовал, что важно случайно не выскочить на съемочную площадку. От стен меня отталкивал устойчивый никотиновый смог, так что радиус моего хождения располагался по центру в равном удалении от стен и площадок, где творился съемочный процесс. Но, с другой стороны, все самое интересное происходило именно там, куда, мне казалось, неуместным соваться. Такое противоречие не могло долго просуществовать, и через короткое время любопытство победило.
Начать я решил все-таки с курилок, с мест, по моим оценкам, наименее опасных для здоровья — за несанкционированное проникновение на площадку во время съемок, нервная творческая интеллигенция могла и пристукнуть. Мне повезло сразу! В довольно темной курилке, чуть в стороне от крейсерских движений местной публики мне удалось наткнуться на Евгения Леонова и Олега Анофриева. Леонов обладал удивительной внешностью, по ней совершенно невозможно было определить, сколько ему лет в данный исторический момент. Что в юности, что в зрелости, что в старости выглядел он совершенно одинаково — мужчина Калужской сельской глубинки средних лет. Время над ним было не властно. Пока не сняты ни Джентльмены, ни Осенний марафон, ни даже Мимино, а потому местный бомонд, как мне кажется, относится к Леонову без должного пиетета. Обидно, однако, за гения. Я решил взять у них автограф.
— Товарищи, можно взять у вас автограф? — заискивающая интонация, которую мне никак не удавалось спрятать, светилась из-за каждого слова.
— Молодой человек, знаменитости кабинкой дальше, вы ошиблись адресом, — высказался Олег Анофриев и следом выпустил смачную струю дыма.
— Человек средних лет! Я понимаю, что ваша тонкая душевная организация требует сосать эту соску, но можно вас попросить делать это не в мою сторону, а что касается знаменитостей, то жизнь штука переменчивая и неизвестно, куда денутся те звезды и когда зажгутся новые. Дайте автограф и дату проставьте, чтобы была возможность утереть нос всяким там…