Введение в философию желания
Шрифт:
Жизнь характеризуется им как непрерывное и непрекращающееся творчество. В этом смысле Бергсон ставит под сомнение правильность механистических и телеологических объяснений происхождения и развития жизни. Суть механистических объяснений состоит в утверждении, что будущее и прошедшее исчисляемы как функция настоящего и что, следовательно, все дано. Но Бергсон отрицает и радикальный телеологизм, по которому вещи и существа лишь реализуют начертанную однажды программу. Механицизм и телеологизм не позволяют «схватить» время. А ведь именно желанием создается время. В желании и любви как никогда ощущается его течение. Замечаемое до этого лишь при помощи часов, в желании и любви время «актуализируется». Происходит это потому, что желание всегда есть творчество. Этим оно отличается от каприза. Ведь поступать, повинуясь капризу, – значит механически колебаться между двумя или несколькими готовыми решениями и все же остановиться, в конце концов, на одном из них.
Гармония в понимании французского философа допускает отклонения, поскольку, – как он пишет, – «каждый вид, даже каждый индивид, сохраняет от целостности жизненного импульса только некий порыв и стремится использовать эту энергию
Жизнь есть по Бергсону продолжение одного и того же порыва, разделившегося между расходящимися линиями эволюции. Жизнь – тенденция, сущность которой – развитие «в форме пучка». Самим своим ростом она создает «расходящиеся линии», между которыми и разделяется жизненный порыв. При этом изначальная гармония как бы убывает. Будущее жизни выходит за пределы ее настоящего, так как жизнь есть творчество, в процессе которого она постепенно создает не только формы жизни, но и «идеи, позволяющие интеллекту постичь ее, и понятия, в которых она может быть изложена». То же самое можно сказать и о человеке, будущее которого выходит за пределы его настоящего, так как он наделен способностью выбирать себя: «Путь, проходимый нами во времени, усеян обломками всего, чем мы начинали быть, чем мы могли бы стать» (с. 145).
Бергсон считает, что в глубине жизни существует «усилие», направленное на то, чтобы «прививать к необходимости физических сил возможно большую сумму неопределенности». При этом «все происходит так, как будто бы усилие имело своей целью лишь наилучшее использование предсуществовавшей энергии, которую оно находит в своем распоряжении» (с. 154). Остановимся на этом моменте в рассуждениях французского философа. Он вносит некую двусмысленность в определение изначального жизненного порыва. Оказывается, что есть «предсуществовавшая энергия», физические силы, которыми распоряжается «порыв» или «усилие». Если в «исходной точке» существовала полная гармония, тогда что же заставило «порыв» раздваиваться на линию «накопления энергии» (растения) и линию «растраты энергии» (животные)? Почему «растительное оцепенение», «инстинкт» и «интеллект», которые в изначальном жизненном импульсе совпадали, по мере своего роста разделились, представляя теперь собой не три последовательные ступени развития одной и той же тенденции, отличающиеся между собой в интенсивности или степени, но три отличные по своей природе расходящиеся направления одной деятельности? По-видимому, ответ следует искать в производимом французским философом противопоставлении «жизни в целом», которая является подвижностью и непрерывным творчеством, – ее «частным проявлениям», которые приобретают подвижность «лишь поневоле и постоянно отстают от нее». Предлагается образ эволюционного развития жизни: «Эволюция в целом совершается, насколько это возможно, по прямой линии, каждая частная эволюция – процесс круговой. Как облака пыли, поднятые струею ветра, живые существа вращаются вокруг себя, увлекаемые великим дуновением жизни» (с. 157). Таким образом, Бергсон различает акт, путем которого жизнь идет к созданию новой формы, и акт, в котором эта форма обрисовывается. Перед нами различные и часто противодействующие движения внутри одного процесса. И хотя речь у Бергсона идет о распадении единого порыва на «линию» растений, «линию» животных и «линию» человека, очень важным представляется то, что порыв вообще, творческий акт как таковой представлен как конфликт или даже противоречие.
Действительно, каждому человеку знакома ситуация, когда общее желание блага противоречит какому-то конкретному «здесь и теперь» желанию блага. Общее желание человека (желание в широком смысле, желание как качество личности и один из главнейших признаков целостности человека) всегда направлено на благо. Но ведь и всякое конкретное желание нацеливает человека на благо. В философии обычно противоречивость и нелогичность желаний принимают как не требующий объяснения факт. Так, современный американский философ Джон Сёрл считает, что именно это и отличает желание от намерения: человек может испытывать одновременно несколько несопоставимых желаний, и это не основание считать его нерациональным агентом, но невозможно иметь два или более противоречащих друг другу намерения. Нельзя одновременно намереваться х и намереваться не-х, но можно одновременно желать, чтобы х и желать, чтобы не-х. Дело, по-видимому, в том, что наличие одновременных «желания, чтобы х» и «желания, чтобы не-х» – признак неразвитости способности желать или признак отсутствия полноценного желания. Существует определенная зависимость между неполнотой желания и незрелостью личности.
Функцией жизни является «внедрение в материю неопределенности». Эволюция жизни ведет ко все большему накоплению неопределенности, которая понимается Бергсоном не как хаотичность и неорганизованность, но как отсутствие данного заранее плана, что создает свободу выбора и подлинного творчества.
В организме жизнь проявляется как определенное усилие, нацеленное на то, чтобы добиться чего-то от неорганизованной материи, при этом инстинкт и интеллект, эти две «формы психической деятельности» представляют собой два различных «метода действия на инертную материю» (с. 167–175). По сравнению с инстинктом интеллект, по мысли Бергсона, – орудие несовершенное, его можно получить лишь «ценой усилия». Им почти всегда трудно пользоваться. Но, «созданное из неорганизованной материи, это орудие может принимать любую форму, служить для какого угодно употребления, выводить живое существо из всякого вновь возникающего затруднения и увеличивать
Но к какому «способу психической деятельности» (как называет интеллект и инстинкт Бергсон) может быть отнесено желание? По всей видимости, желание занимает «срединное» положение между интеллектом и инстинктом. Если воспользоваться тем, как Бергсон различает инстинкт и интеллект, то можно сказать, что желание роднит с интеллектом то, что, благодаря и тому, и другому, человек обретает возможность бесконечного творчества и свободы. Интеллекту никогда не обеспечен непосредственный успех, его работа, в отличие от инстинкта, создает ситуации риска. То же самое можно сказать и о желании. Если интеллект направлен скорее к сознанию, а инстинкт – к бессознательному, то желание и сознательно (у него есть своя логика), и бессознательно (нельзя приказать желанию или заставить себя желать). В двойственности природы желания – его ценность как хранителя единства и целостности человека. Бергсон везде на протяжении своей работы говорит о необходимости возвращения человеку утраченной целостности, поэтому призыв философа доверять интуиции и гармонизировать интеллект инстинктом может быть прочитан, как призыв доверять желанию и развивать способность желать.
Инстинкт есть «врожденное знание вещи», интеллект – «способность фабриковать неорганизованные, то есть искусственные орудия». Двойственное по природе желание всегда знает «за нас» и «лучше нас», что составляет наше счастье и благо, но оно при этом способно творить новые миры. И все же желание ближе по смыслу к интеллекту: «С того дня, как интеллект, размышляя о своих действиях, начинает рассматривать себя как созидателя идей, как способность получать представление в целом, нет больше предмета, идею которого он не хотел бы иметь, пусть даже этот предмет и не связан непосредственно с практическим действием. Вот почему мы говорили, что существуют вещи, которые только интеллект может искать. В самом деле, лишь он один заинтересован в теории. И его теория желала бы охватить не только неорганизованную материю, с которой он естественным образом связан, но также жизнь и мышление» (с. 239). «Размышляющий интеллект – это такой, который, помимо практически полезного усилия, имеет еще излишек силы для иных затрат» (с. 231). Здесь Бергсон обнаруживает проблему. «Есть вещи, – говорит он, – которые способен искать только интеллект, но сам он никогда их не найдет. Их мог бы найти только инстинкт, но он никогда не будет их искать» (с. 224). На протяжении всей работы Бергсон стремится обосновать этот вывод. Речь идет о радикальной несовместимости интеллекта с инстинктом и о невозможности для первого вобрать в себя второй.
В главе «О значении жизни» Бергсон говорит о необходимости сопровождения науки философией, чтобы «научная истина дополнялась познанием другого рода, которое можно назвать метафизическим» (с. 231). Что же это за «метафизическое познание»? Это познание, которое одновременно и наиболее отделено от внешнего и наименее проникнуто интеллектуальностью. Бергсон предлагает «поискать в глубине самих себя такой пункт, где мы более всего чувствуем, что находимся внутри нашей собственной жизни». «Резким усилием личности» (личности!) мы погрузимся тогда в чистую длительность. Но что будет двигать нас в этой чистой длительности? Воля? А может быть желание? Приводимый далее отрывок дает нам все основания узнать в «корабле», «плывущем» по «морю длительности» именно желание – «острие, прокалывающее будущее»: «Чем больше мы осознаем наше движение вперед в чистой длительности, тем больше чувствуем взаимопроникновение различных частей нашего существа («материальной» и «интеллектуальной») и сосредоточение всей нашей личности в одной точке, или, вернее, на одном острие, которое вдвигается в будущее, беспрерывно его разрезая. В этом и состоит свободная жизнь и свободное действие» (с. 238). В «точке» желания материальное и интеллектуальное взаимопроникают. Наше предположение становится еще более основательным после того, как мы узнаем о том, что «физическое – это просто перевернутое психическое», что, в свою очередь, объясняет, почему дух «так свободно чувствует себя и так естественно вращается в пространстве» (с. 239–241).
Бергсон устанавливает факт существования особого отношения между «протяжением» (extension) и «напряжением» (distension). Порядок, по Бергсону, – определенное согласие между субъектом и объектом, или «дух, находящий себя в вещах». Дух может развиваться в двух противоположных направлениях. Когда он следует своему «естественному направлению» – тогда это будет развитие «в форме напряжения», непрерывного творчества, свободной деятельности. Когда дух «поворачивает назад», перед нами развитие «в форме протяжения», развитие по типу «геометрического механизма». Но и первый, и второй путь – пути порядка. «Первый род порядка есть порядок жизненный или исходящий от воли, в противоположность второму порядку инерции и автоматизма» (с. 250–258). Если желание – творчество, тогда его следует отнести к порядку в форме напряжения. Желание – не хаос, но порядок. Бергсон говорит о том, что истоки или «резервуары» энергии следует искать не в пространстве, как делает физик, а в психическом, так как всякое протяжение – «перерыв в напряжении» (с. 264). Бергсон заходит так далеко, что говорит: «Не существует вещей; есть только действия» (с. 276).