Выбирая свою историю."Развилки" на пути России: от Рюриковичей до олигархов

Соколов Никита

Мансур, случалось, одерживал победы (осада Кизляра), но чаще терпел поражения, после которых терял почти всех своих сторошшков даже из родного аула. Поэтому ему приходилось часто менять мес­та пребывания и опираться на людей, достаточно далеких от Чечни. Мансур был взят в плен при штурме Анапы в 1791 г. и заключен в Шлиссельбург, где умер от скоротечной чахотки в 1794 г. Впрочем, чеченцы верили, что он жив — в самом начале правления Александра I к нему в Петербург приезжала специальная делегация горцев с просьбой помиловать и освободить Мансура.

Но именно он положил начало горскому джихаду (или газавату) — священной войне за национальную свободу. Когда пленному Ша­милю задали вопрос о том, кем был имам Мансур, он ответил — «Ушурма из чеченского аула Алды был великим

родоначальником ду­ховного и политического возрождения мусульман Кавказа». Вот в этом Шамиль, похоже, был прав. Мансур был первым, кто понял (для этого не требовалось особого религиозного образования) пагуб­ные последствия разобщенности горских племен и попытался их пре­одолеть на основе ислама. Надо сказать, что к этому горцев толкало и усиливавшееся проникновение (военное и религиозное) Российской империи на Северный Кавказ. Как двести лет спустя утверждал пер­вый чеченский президент Джохар Дудаев, «Россия... вынудила нас стать на путь ислама». Призывая прекратить многолетние распри и кровную месть, подтачивавшие горское общество изнутри, Мансур проповедовал единение и прощение. Именно поэтому его образ остал­ся в памяти чеченского народа.

Опираясь на народные предания, Лев Толстой в «Хаджи-Мурате» воссоздал этот образ устами своего героя Хан-Магомы: «Святой был не Шамиль, а Мансур. Это был настоящий святой. Когда он был имамом, весь народ был другой. Он ездил по аулам, и народ выходил к нему, целовал полы его черкески, и каялся в грехах, и клялся не делать дурно­го. Старики говорили, что тогда все люди жили как святые — не кури­ли, не пили, не пропускали молитвы, обиды прощали друг другу, даже кровь прощали... Тогда и Бог давал успеха народу во всем, а не так, как теперь». Это, конечно, почти фольклорный мотив «потерянного рая», но интересна живучесть подобных преданий — вплоть до наших дней, когда о Мансуре пишутся книги и защищаются диссертации. По словам А.С. Пушкина, «долго еще будет витать над Кавказом зловещая тень Мансура». Увы, Пушкин не представлял себе, как долго...

В январе 1787 г. Екатерина отправилась в свое знаменитое путе­шествие в «полуденные края России» — Крым и Новороссию. Путеше­ствие вниз по Днепру и далее до Севастополя было организовано та­ким образом, чтобы показать всему свету мощь и величие Российской империи. Императрицу сопровождала многолюдная свита, к которой присоединились Иосиф II и польский король Станислав Понятовский. На всем пути следования устраивались всевозможные празднества, парады войск, маневры, балы и спектакли. Недавно основанные и старинные города и селения, через которые медленно проезжала Ека­терина, были для большего эффекта и блеска украшены гирляндами цветов, арками и воротами (при въезде в Херсон надпись на них гла­сила, что здесь начинается путь в Византию). Режиссером и поста­новщиком всех этих мероприятий, носивших характер гигантского театрального действа, был Потемкин, располагавший огромными средствами и их не жалевший.

Именно во время этого путешествия возникло знаменитое выра­жение «потемкинские деревни». Как разъясняет словарь, это «что-ли­бо специально устроенное для создания ложного впечатления показ­ного благополучия, скрывающего истинное положение дел». В пос­леднее время историки много спорят о том, существовали ли в действительности фанерные, рассчитанные на взгляд издали деревни и фальшивые склады с мешками песка вместо зерна. Разумеется, это скорее преувеличение потемкинских недоброжелателей. Но совер­шенно очевидны два обстоятельства. Во-первых, светлейший князь действительно декорировал строения, дороги и мосты, выстраивал специальные «перспективы» из колоннад, арок, ворот, рассчитанные на некоторый, по крайней мере оптический, обман. «Пехотных ратей и коней однообразная красивость» появилась уже тогда. Кстати, по­том эти принципы закладывались в архитектурную концепцию строившихся (или перестраивавшихся) в стиле классицизма русских про­винциальных городов.

Еще важнее второе обстоятельство, хорошо сформулированное Иосифом II: «Я вижу во всем этом гораздо больше эффекта, нежели внутренней цены. Князь Потемкин деятелен, но он гораздо лучше умеет начинать, чем завершать.

Впрочем, так как здесь никоим обра­зом не щадят ни денег, ни людей, то все может казаться нетрудным. Мы в Германии и во Франции не смели бы предпринимать того, что здесь делается. Владелец рабов приказывает; рабы работают; им или вовсе не платят, или платят мало; их кормят плохо, но они не жалу­ются...» Действительно, гигантомания и стремление пустить пыль в глаза — любой ценой — были характерными потемкинскими чертами, впоследствии прочно укоренившимися в российской действительнос­ти. Когда проектировался кафедральный собор в Екатеринославе, светлейший приказал архитектору «пустить на аршинчик длиннее, чем собор Святого Петра в Риме». Заложенный в результате фунда­мент оказался таким протяженным, что спустя почти пятьдесят лет, когда маленькая церковь все-таки была построена, он стал ее огра­дой. Все это, кстати, предвидел Иосиф, принимавший участие в тор­жественной закладке собора и язвительно заметивший: «...Императ­рица положила первый камень в основание великого города, а я — второй и последний».

За всеми этими, по выражению П.А. Вяземского, «географичес­кими фанфаронадами» последовали очередная русско-турецкая вой­на 1787—1791 гг., разделы Речи Посполитой и подготовка к едва не начавшейся войне с революционной Францией. Занятая хитроспле­тениями мировой политики, Екатерина все больше отдалялась от ког­да-то инициированной ею «вольной» общественной жизни. Русское же общество, наоборот, становилось более зрелым, училось выраба­тывать критический взгляд как на себя, так и на монарха и проводи­мую им политику. Вырастало, по выражению Н.Я. Эйдельмана, вто­рое «непоротое» дворянское поколение.

Просветители, масоны и радикалы

К последней трети «семнадцатого» столетия русское общество уже обла­дало высоким уровнем умственных интересов, духовных и материальных потребностей, идейных и нравственных запросов. В своем «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772) Н.И. Новиков приводит данные о 220 писателях — духовных и светских. Начинает­ся и набирает силу процесс диверсификации, «цветущей сложности» культуры — и ее эмансипации от государства. Условно говоря, Екате­рине и ее ближайшему окружению противостоят несколько групп, или «проектов».

Во-первых, это либерально-дворянская оппозиция в лице Н.И. Па­нина, его секретаря Дениса Фонвизина, близкой к ним Е.Р. Дашко­вой. Эта группа ориентировалась на наследника Павла Петровича и даже попыталась в 1773—1774 гг., когда он достиг совершенноле­тия, отстранить Екатерину от власти и передать ему трон, ограни­чив его власть умеренной конституцией. О заговоре с целью воцаре­ния Павла рассказал в своих воспоминаниях декабрист Михаил Александрович Фонвизин, племянник знаменитого писателя и герой войны 1812 года.

«Мой покойный отец рассказывал мне, что в 1773 году или в 1774 году, когда цесаревич Павел достиг совершеннолетия и женился на дармштадтской принцессе, названной Натальей Алексеевной, граф Н.И. Панин, брат его, фельдмаршал П.И. Панин, княгиня Е.Р. Дашкова, князь Н.В. Репнин, кто-то из архиереев, чуть ли не митрополит Гавриил, и многие из тогдашних вельмож и гвардейских офицеров вступили в заговор с целью свергнуть с престола царствующую без пра­ва Екатерину II и вместо нее возвести совершеннолетнего ее сына. Павел Петрович знал об этом, согласился принять предложенную ему Паниным конституцию и дал присягу в том, что, воцарившись, не нарушит этого коренного госу­дарственного закона, ограничивающего самодержавие... При графе Панине были доверенными секретарями Д И Фонви­зин, редактор конституционного акта, и Бакунин (Петр Васильевич), оба участника в заговоре. Бакунин из честолю­бивых, своекорыстных видов решился быть предателем. Он открыл любовнику императрицы Г. Орлову все обстоятель­ства заговора и всех участников — стало быть, это сдела­лось известным и Екатерине. Она позвала к себе сына и гнев­но упрекала ему его участие в замыслах против нее. Павел испугался, принес матери повинную и список всех заговор­щиков» (Фонвизин М.А. Сочинения и письма. Иркутск, 1982. Т. 2. С. 123).