Выбор
Шрифт:
Кого другого могли бы и отпеть скором времени, но Любава-то оправится, постепенно сила ее и проклятие растворит, и все щели залатает. Но для того время надобно…
И поползло по палатам государевым шепотками змеиными.
Вот как государыня сына-то женить не хочет! Аж слегла! Достанется ж кому-то свекровка такая ненавистная, она ж изведет любую…
А может, и помрет еще?
Нет такая не помрет, змеиным ядом лечат, а в ней того яда на десяток гадюк весенних достанет.
Рудольфус Истерман в санях сидел, на Россу смотрел.
Отправил его государь-таки в другие страны, и это сильно злило Руди. Будет тут самое интересное, самое важное, а он вдалеке? Так и вовсе от власти его ототрут! Но может, еще сможет он как-то извернуться? А покамест старался Руди в своей поездке хоть что хорошее найти, чтобы не сорваться на всех, да и сразу. Поди, по санному пути-то ехать легко, весело, с бубенцами, с перезвонами. Сюда он приезжал на корабле, и не посмотреть ничего было толком. Ох и крутило тогда Руди от несвежей корабельной пищи, от качки постоянной, а вонял он аки зверь лесной, дикий.
Не то сейчас: везут его со всеми радостями, услужают да угождают. Богатство есть у него, власть есть, возможности. И все же, все же…
МАЛО!
Одним словом Руди мог свое состояние описать.
Мало ему было!
Хоть и есть у него многое, а чего-то и не хватает! Иноземец он! И смотреть на него бояре так и будут, ровно на грязь какую, к каблуку присохшую. Мы тут на родине своей, а ты не сгодился, где родился? Наволочь ты пришлая, да и только!
Есть у него почет, да не тот. Уважение, да тоже не то: его как блажь царскую воспринимают. А земель нет у него. Еще государь Сокол иноземцам запретил на Россе землями владеть, только когда не менее пяти поколений семьи на земле Росской сменится, тогда и можно будет землицы дать им кусочек небольшой, когда заслужат. А до той поры — запрет, и соблюдают его государи свято.
Доходы с поместья какого подарить могут, но поместье все одно будет в руках государевых.
Есть у Руди дела торговые, да опять же, запрет государев крылья подрезает. Чем-то торговать и вовсе нельзя, а другим с такими пошлинами можно, что и сказать страшно.
Куда-то и вовсе не влезешь, своим тесно, бояре друг друга локтями отпихивают. Пробовал Руди кой-чего у Бориса добиться, да куда там! В том, что интересов государственных касается, царь и сам не поддастся, и бояре не дадут.
Таких денег, чтобы шесть поколений семьи его на золоте ели-пили, Руди и не заработать, и не украсть. На государственные-то должности иноземца тоже не возьмет никто. Опять запрет…
И — семья.
Хоть и была у Руди любовь безнадежная, и мужчины ему нравились, но семью-то заводить надобно! Род продолжать! А опять же — как и с кем?
Бояре от него нос воротят, даже совсем обедневшие. А те, кто могут за него дочь выдать — там своих бед столько, что Руди их век решать придется. Еще и считать будут, что ему благодеяние оказали.
Кого из Франконии али из Лемберга привезти?
Абы кто ему опять не надобен, а из богатых да знатных — кто в Россу дикую поедет? Он сам-то ехал — от страха
Чем владеешь, с чем семья останется…
На малое соглашаться — честолюбие не дает, а большого и не предложат.
Оставалось…
Оставалось лишь встретиться с Магистром. Он-то как раз дело предлагал. И хорошее дело быть должно, выгодное, полезное, для Руди, понятно.
А для Россы?
Для Россы — будет видно. Но Руди даже и не сомневался в своих решениях да поступках. Ежели ему хорошо будет, то остальное — не его проблемы.
Довольно Росса свободной побыла! Пора и ее в ярмо! И прижать хорошенько!
Дух росский…
Вот, чтобы даже тени его не осталось! Сами вы, дикари, во всем виноваты! Сами!!!
Первый этап смотрин сам государь проводить взялся. Не просто так, а с дальним умыслом.
Понял он, что Устинья Федору не достанется, что противен он боярской дочери. Сам же и обещал не неволить девушку, а что тогда делать надобно?
А тогда найти ему кого другого, краше да милее, вот и весь сказ.
И съезжались в палаты царские три сотни девушек со всех концов государства росского. Съезжались, собирались, перышки расправляли, друг на друга глазами сверкали злобно, так и заклевали бы друг друга, затоптали каблучками сафьяновыми.
Кто из них загодя в столицу прибыл, кто и жил в столице, всем равный шанс был дан.
Борис с боярином Раенским советовался, да еще боярина Пущина в друзья взял. Егор Пущин еще отцу Бориса другом был, человеком он слыл жестким и справедливым, и непотребства не потерпел бы.
Съезжались девушки.
В Рубиновой палате, одной из самых больших палат дворцовых, были назначены первые смотрины.
Три сотни девушек стояли в ряд. Все в сарафанах, в узорных летниках, в кокошниках, драгоценными камнями расшитых, все в ожерельях драгоценных, в камнях самоцветных, все набелены — нарумянены так, что и лиц-то не видно под краской.
Все — или почти все?
Устя белиться да румяниться отказалась, и отец настаивать не стал, неглуп все же был боярин Заболоцкий, понимал, что бабы иногда на своем поставить должны. Опять же, за дочь он спокоен был, намажется она свеклой али нет, все одно ее выберут, ну и пусть себе тешится девка.
Вот и стояла Устя среди прочих, в легком летнике голубом, шелковом, в кокошнике, жемчугом и бирюзой расшитом… скромно она среди прочих выглядела, да неожиданно привлекательно.
На нее смотрят насторожено. Сама она не глядит ни на кого, смотрит в пол, старается не показать своих чувств. Слишком многое ей памятно. Слишком…
В тот раз была она в алом и золотом, и лицо ей набелили-нарумянили, и стояла она, ровно статуя… вот девушки зашептались, ровно ветерок повеял.
Идут!
ИДУТ!
Борис первым шел, как и в тот раз. И Устя не выдержала, вскинула голову, глазами в него впилась.
Любимый…
Осунулся чуточку, под глазами круги синие, и на лице усталость чувствуется. А плечи так же держит прямо, и в глазах веселые искры пляшут. Тогда такого не было.
Просто шел он, а она смотрела.