Вырь. Час пса и волка
Шрифт:
– Не нужно, он прав. Прав во всём, дядь. И это вовсе не проклятие. Мы разгневали Подателя, это он наказывает нас. Ты ведь сам видел, дядь. Видел, что мы с теми людьми сделали. Такое никогда не забудется. Только со смертью уйдёт. Нашей смертью.
Ромашка тихо заплакал, согнув голову.
«Тень», преследующая Мизгиря, свесилась с потолка. Теперь по своему контуру «тень» походила на высокого и стройного зверя с гибкими руками.
– «Лишиться ползадницы – слабовато наказанье. Сеятель Мёртвого Солнца взаправду милосердный».
Мизгирь
– «Порой мне кажется, что единственный способ заставить тебя умолкнуть – это начать отпиливать кому-нибудь ногу», – признался мысленно Мизгирь.
– «Верно!» – «тень» изобразила деланную радость, беззвучно хлопнула в ладоши. – «Обожаю смотреть, как ты проводишь… как ты это называешь? Ампутации. Меня это успокаивает».
Не обращая внимания на стенания Прохора, Мизгирь поджёг лампадку в черенке и снова прислушался. Стенания из глубины алтарной части не умолкали. Мизгирь медленно двинулся во тьму, вглядываясь под ноги, где на досках лежали изуродованные трупы. Их было меньше, чем Мизгирь ожидал увидеть, но вполне достаточно, чтобы оценить размеры предстоящей работы.
Остановившись возле одного из тел, он опустился на колени. Лампадка сильно коптила и давала мало света. Мизгирь поднёс дымящий фитилёк к помутневшим роговицам. Дотронулся до челюсти мертвеца.
За спиной возник Прохор. Служилый подошёл, громко шаркая лаптями по полу.
– Перед смертью они все пляшут, – вполголоса сказал Прохор, опаляя себя защитным знаменьем. – Лёжа. Будто на костре. Ромашка прав. Нас наказывает Податель.
– Почему не убежали от этого места прочь?
– Одному тут не выжить. А прибывший старшина, он…
– Человек строгий, я догадался. Скажи, твой племянник хотел вынуть из болота свинью, – Мизгирь выпрямил колени. – У вас проблемы с провиантом?
– По дороге мы ограбили один монастырь. Тамошние запасы хлеба помогли нам спастись от голода.
– Вы двигались с юго-запада?
– Да.
Мизгирь осмотрел соседний труп. Лицу мертвеца недоставало половины – челюсть была обнажена до кости.
– Пойдём, – Мизгирь взглянул через плечо на Прохора, скорбной тенью стоящим рядом. – Мне, вероятно, потребуется твоя помощь.
Они подошли к иконостасу, зажгли свечи. Пламя выхватило изображения на иконах и фресках – выколотые глаза, изрезанные лица.
– «Кому-то пришлись не по душе местные святые», – «тень» приблизилась к иконостасу. – «Глупые людишки. Думаете, лишая образ глаз, лишаете его силы? Делаете неспособным влиять на ваши жалкие жизни? Самое настоящее скудоумие».
Мизгирь размял леденеющие пальцы свободной руки.
– Они поклоняются Явиди! – Прохор опалил себя жестом Благой веры. – Ишь ты. На иконы помещать её стали, разрази их гром.
– Это не Явидь, – Мизгирь взошёл по ступеням. – До прихода Благой веры здесь поклонялись Эглеш Энгти, Нетленной. Со временем она перевоплотилась в святую Анфию. Это она изображена на иконах.
–
Из-за иконостаса взывал слабый натужный голос:
– …прекрати! Трава! Она в моей глотке. Она кричит! Кто-нибудь… напоите… напоите!
Мизгирь обогнул иконостас и оказался в алтарной части церкви.
Подвешенная к потолку, горела крохотная лампадка, отбрасывающая беспокойные тени на истёртые стены. Возле алтаря стояла деревянная лохань, наполненная грязною водой и замаранным тряпьём. По углам поблёскивала разбросанная церковная утварь.
Воевода, ещё живой, лежал на алтаре.
– …прекрати! Прекрати! Трава! Трава! Она повсюду! Она кричит!
Тело воеводы билось в конвульсиях. Выгибаясь в спине, воевода царапал скрюченными почерневшими пальцами воздух.
– Кто-нибудь… напоите… напоите водой. Я больше не могу этого выносить! Даже ты! Пообещай мне! Пообещай, что я успею смыть этот грех!
Мизгирь собирался подойти к алтарю, но внезапно остановился. Взгляд его обратился к выломанной двери, ведущей в кладовую. Дверной проём зиял чёрным провалом. Мизгирь осторожно обогнул алтарь, не позволяя воеводе дотянуться до него резким взмахом руки.
– Здесь ещё кто-то есть? – Мизгирь приблизился к кладовой.
Фитиль в лампадке, что он держал, зашипел.
Ответа из кладовой не последовало. Мизгирь в раздумье свёл брови, прищурился, с усилием вглядываясь во мрак. В Бравене, откуда он был родом, бытовала поговорка: час пса и волка. Время, когда человек из-за сгущающейся темноты не способен был различить, кто перед ним – друг или же враг. Собака или волк, вышедший из леса.
Памятуя эту поговорку, Мизгирь предпочитал видеть везде волков.
Мизгирь полусогнул свободную руку, размял пальцы. За последние два месяца он сильно ослаб и предпочёл бы не растрачивать силы зазря.
В кладовой на него никто не набросился и ничем не выдал своего присутствия. Мизгирь перешагнул через лежавший на полу подсвечник и остановился перед ворохом тяжёлого смятого тряпья, напоминающего платье священника. Он нагнулся, скинул платье в сторону. Замер.
Перед ним сидел ребёнок. Юница лет двенадцати в измаранных обрывках одежды. Тело её от шеи до ног покрывали синяки и кровоподтёки. Растрёпанные волосы скрывали опущенное лицо. Стоило ему убрать с головы юницы платье священника, как она вздрогнула, замычала.
– «Ещё живая», – не без глумливого тона осведомила «тень».
Мизгирь отставил на пол лампадку, сорвал с рук перчатки. Сев на колени перед юницей, осторожно коснулся ладонями её подбородка, приподнял голову.
У неё не было глаза. Уцелевшим, заплывшим, юница смотрела сквозь него.
Мизгирь был двоедушником, вырем, и ему не было необходимости плести кудеса с помощью обрядовых вещей и подношений. Его воли было вполне достаточно, чтобы заставить нити кудес повиноваться его воле, извлекая их из-под призрачного Покрова.