Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня
Шрифт:
На другой день пошел я с Шуркой в поселок, смотрю — посреди Огаревки, на столбах с перекладиной трое повешенных. Это и были те самые, которых немец вел вчера по деревне. Без шапок висели, волосы ветром лохматит, а вытянулись — страшно и глянуть. Мы даже остановились, не зная, что делать. «А что, да нас заберут?» — испугалась Шурка, оборачиваясь назад. Но поблизости не было ни одного немца, мы быстро пересекли деревенскую улицу, а там уж и поселок — вот он.
После рассказывали свидетели, как вешали тех троих. Подставили кадки под них, приказали самим себе на шею веревки накинуть, а деревенских согнали для устрашения:
— Всех не перевешаете, за нас отомстят!
А то недавно прогнали по поселку пленных красноармейцев. Жутко было глядеть, как брели они, измученные и голодные, больные и раненые. Мороз, холодище, а они — кто без шапок, у кого вместо сапог или ботинок тряпье на ногах. Оказывается, немцы-конвоиры поснимали с них валенки и шапки да на себя напялили: им-то холодно, а наши хоть замерзай. Стали бросать им наши жители хлеб да картошку, а конвоиры грозятся, только кричат: «Хальт, хальт!», «Пук, пук!» Один из наших нагнулся, чтобы кусок подобрать, а конвоир из автомата его, — так и остался на снегу.
На ночь пленных загнали в огаревский клуб, никто, конечно, не топил его. Утром погнали их дальше. Кто из сил выбивался, того пристреливали. А в Житове «раздобрели» конвоиры: «покормили» пленных отходами зерна из-под веялок — мусором, какой и воробьи-то не клевали. Да и то по консервной банке на каждого. А деревенских, которые хлеб стали пленным бросать, поразогнали.
В поселке начались аресты, кое-кого уже расстреляли. Приехал отряд карателей, самых ярых гитлеровцев, — теперь только и жди расстрела да казни. А еще поговаривают, будто у карателей есть уже «черный список», куда заносят коммунистов и всех, кто неугоден «новому режиму» — фашистскому террору, вернее сказать. В «черный список» попали Алехин Николай Васильевич, Шебодаева Мария Ивановна, Разуваева Мария Васильевна, Русакова Екатерина Григорьевна, которую выдвинули перед войной секретарем райкома партии. Хорошо, что не попадаются на глаза, а то бы сразу их схватили. Как, например, Егора Толчкова да Егора Русанова. Первый сумел убежать от немцев, ранили его, а все-таки скрылся. А Русанова привели на допрос, ничего не добились, повесили и бросили в подвал. На восемнадцатой шахте расстреляли парторга Царькова. А на девятой повесили четверых сразу: Юдина Василия, Петра Воробьева и Марченковых отца и сына. Больше недели висели они перед конторой шахты, и каратели все не давали хоронить, смотрели на них издали в бинокли, как где-нибудь в театре на сцену. Даже старуху Алехину Наталью Васильевну схватили. Кто-то доказал, что сын ее коммунист. Стали допрашивать, где он находится, а та сама не знает. Посадили ее в машину и в штаб повезли на допрос: до сих пор не вернулась оттуда. Видели люди, как бросали немцы замученных в шахту. Наверно, и ее туда бросили.
В Огаревке, как я заметил, не осталось, наверно, и половины жителей. Кто подался в ближние деревни к родным и знакомым, а кто и вовсе, как мы, к чужим: примите, люди добрые. И принимают, сочувствуют такой беде. В поселке все так же: ни хлеба или других продуктов, ни света по ночам, ни воды. В колодезь или к ручью за деревню ходить стали реже: зачерпнут на улице снегу и растапливают. Воды теперь много только в шахтах, потому что с приходом немцев
Хоть бы отчим пришел, помог бы чем-нибудь. Жив ли он или, может, как окруженцев в гниловском амбаре, схватили да повесили?
То спокойно было более или менее в Гниловке, и вдруг — нашествие. В каждом доме немцы, откуда их принесло? Одно из двух: или пополнение из Германии, или отступать задумали.
Приходят к нам пятеро в шинелях, а брюки белые — от маскхалатов. Кто в картузе, а кто пилотку нахлобучил на самые глаза да уши трет с морозу. А на ногах не поймешь что: у кого сапоги-коротышки, у кого не то лапти, не то опорки здоровые, как черепахи. Один и говорит по-русски, будто родился у нас и вырос:
— Хозяйка, на квартиру к вам пришли. Сколько у вас человек?
А мы высыпали все от любопытства — не сразу и перечтешь. Да мать наша с крикливым мальчиком, который, как ни убаюкивала она, заливался во весь свой тонкий голосок.
— О-о, много, — говорит, — тесно у вас будет. Двоих оставлю, остальные — дальше. — И сказал что-то, обернувшись к своим, по-немецки.
Двое вышли, а еще двое и переводчик остались. Маруська, хозяйкина дочь, смело с ним заговорила, подвела к нему Клавку:
— А вот у нас девочка, заберите с собой.
— Девочку не возьмем, а вас приглашаем, — также пошутил переводчик. — Поедешь с нами в Германию?
— Н-ну, куда! — рассмеялась Маруська. — Что там делать, у нас своя есть родина. Это вы к нам пришли, земли вам мало.
Так и ляпнула, не думая, — мы даже онемели от таких ее слов: вдруг да застрелит ее немец? Но тот, видно, добрый попался, понимающий — только головой покачал.
— Думаешь, все мы хотели войны?
— А зачем же воюете? — не унималась Маруська, хотя мать незаметно толкала ее под бок: замолчи же, мол, девка, пока не схватили тебя.
— Мы люди маленькие, — пожал плечами переводчик, — что приказано, то и делаем.
С этими словами он сунулся в распах своей шинели, вытянул из кармана конвертик с фотокарточками.
— Вот, — сказал, — посмотрите, у меня тоже дома семья.
Мы робко глянули на фотографии и подивились: на одной женщина белокурая, улыбчивая, а на других ребятишки да старик со старухой. Такие же вроде, как и наши, чуть-чуть по-другому одеты.
— Я уже семь лет подряд воюю, — невесело заметил переводчик.
— А вы бы Гитлеру сказали, — нашлась Маруська.
— Мы подчиняемся приказу, — сухо повторил переводчик и спрятал фотографии в карман.
И вдруг понятен стал этот человек, одетый в чужую военную форму, но говорящий на нашем языке и с душой, похожей на нашу.
— Я-а и-есть чэ-ех, — неожиданно раздельно и весело заговорил другой — помоложе и высокий. — Мина-а зо-вит Сво-бо-да. И-во, — он повернулся к другому, горбоносому, с виду сердитому и постарше, — зо-вит Фриц.
Мы чуть не прыснули от смеха, зажимая рты и отворачиваясь: «Фриц» в нашем понятии — это фашист.
— Та-та, — поспешно повторил говорящий с таким необыкновенным, по нашему понятию, именем Свобода. — У-у вас Ива-ан, Ива-ан, а он Фриц, Фриц. Он и-ест Германиа, и-ест Фриц.
— Понятно, — кивнула головой Маруська. И, радуясь такому собеседнику, снова бойко заговорила: — Вы чех, из Чехии? Я так и поняла. У нас Иванами часто называют, а в Германии — Фрицами? Ну да, понятно.