Высокая макуша. Степан Агапов. Оборванная песня
Шрифт:
При слове «Фриц» немец суровел еще больше, морщился, нервно дергая белесыми бровями, а чех похлопывал его по плечу да улыбался. Потом, как и переводчик, тоже принялся показывать фотокарточки своей жены и детей…
— Ви-и, руськи, думайт, ми вы-се плох, — продолжал он на ломаном языке. — Ми-и ни вы-се плох и ни вы-се карош.
— Понятно, — кивала головой Маруська. — Если бы у вас были все хорошие, вы бы не пошли на нас войной.
— Та, та, — согласно проговорил чех.
Вскоре наши «квартиранты» ушли куда-то, а вернулись к вечеру. Поговорил недолго чех с Маруськой и улегся спать со своим Фрицем. А наутро, опять побалакав,
Прибежал из соседнего дома Володька — лет одиннадцать ему. Прибежал и принялся взахлеб рассказывать, как у них остановились четыре немца — злые, неразговорчивые. Приперли баранины свежей — зарезали небось овцу у кого-нибудь в Гниловке — и тут же заставили его мать варить. А потом чашку большую поставили и сами сели по-свински на стол, хрюкают да кости складывают в кучу. Попросила косточку Володькина сестренка, а немцы пальцами ей грозят: «Нихт, нихт, киндер, пук!» Так и не дали, жадюги. А ночью, продолжал рассказывать Володька, не велели лампу зажигать. Только поднимется мать, чиркнет спичкой, а немец автомат на нее: «Матка, пук, пук!» Так и возилась в потемках…
Целую неделю простояли немцы в Гниловке. Днем уходили в поселок или собирались где-нибудь гуртом, у кого попросторней, пили шнапс да патефон заводили, горланили. Да мясо ели, выбирая со дворов кур и овечек (свинину ели меньше — недолюбливали, видно). Больше всех не повезло крайнему от Огаревки дому. Заскочил туда фашист, видит — две девки сидят, старшая с младшей. Хозяину на дверь показал, загнал его в погреб да закрыл, хозяйку с младшей дочерью на улицу выгнал, а старшей раздеваться приказал. Как ни сопротивлялась она, сам платье сорвал, наставил автомат и глядит во все глаза, нагим видом ее наслаждается. Тут, к счастью, брат ее прослышал, что немец у них в доме, подбежал к окну — забарабанил. Хоть и фашист, а струсил, выскочил на улицу. Погрозил автоматом, а стрелять не решился, только обернулся, как волк. Да не кончилось этим дело: в другой раз до младшей добрался, не посмотрел, что подросток…
Но вот однажды поутру забегали что-то немцы, засуетились, гомоня по-своему. А Свобода только и успел промолвить на ходу:
— Ва-ши наступай.
За день до этого на окраине Огаревки, неподалеку от клуба немцы установили дальнобойное орудие, а снаряды к нему — с ведро. И правда, скоро заухали там такие удары, что вздрогнула земля и задребезжали стекла в домах. Хоть бы наши скорее пришли!..
17 декабря.Вчера весь день шли немецкие машины и обозы — на Приволье куда-то, на Карамышево. Словом, на запад.
А сегодня утром… даже слов не хватает сказать… Кто-то застучал к нам в окно, вышла хозяйка — бегут по деревне ребята, мужики и бабы за ними. И мы, кто в чем, на улицу. Смотрим — конники едут по деревне, в полушубках белых, а на шапках звезды красные, пятиконечные. Ой, что тут было! Стянули деревенские передних с лошадей — и ну их тискать, обнимать, целоваться с ними.
— Наши! Наши! — кричат.
— Красная Армия пришла!
А тетя Степа чудачка — схватила одного бойца и тянет его к дому, приговаривает:
— Милые вы мои, расхорошие, да пойдемте же, накормлю я вас! Последнего куренка зарублю, ничего для вас не жалко!
А у самой слезы из глаз. И все — кто плачет, кто смеется. Да жаль, что наши не остановились, так и
И правда, видно было нам, как по дороге от Огаревки — на Выглядовку, на Приволье — двигалась конница. Это шла Красная Армия, шли наши долгожданные освободители. Правда, говорят — нет ничего дороже свободы!..
Недолго думая, я подхватил в Огаревку — скорее посмотреть, что там делается. Сердце у меня так и колотилось, я не бежал, а словно на крыльях летел. Домчался до поселка, а там народ везде, все на улицу высыпали. То никого, бывало, как в пустыне, а то откуда-то толпы целые. Наши пришли, наши!
Весь день я бегал по поселку, забыв и про обед, и про своих, оставшихся в Гниловке, — ничего теперь с ними не случится!
Сам видел: новую школу немцы сожгли — одни стены остались. Неподалеку от школы в яме лежали два пленных красноармейца, замученных фашистами. У одного в глазу штык воткнутый — жутко даже смотреть, вот как издевались зверюги.
А что бы натворили фашисты, если бы простояли всю зиму!..
19 декабря.Правду говорят: хорошо в гостях, а дома лучше.
Вчера мы простились с Гниловкой, перевезли свои пожитки в огаревскую квартиру. Натопили как следует лежанку, и маленький наш мальчик — назвали его Колей — лежал на постели, разнеженный теплом и весь розовый, лежал да пошевеливал смешными кукольными ножками. Расщедрилась наша мать, напекла лепешек из последней муки: ешьте, ребят, нынче праздничек великий.
— День освобождения, — вставил я.
— Вот, вот. А завтра зубы на полку, — вдруг поникла мать. — Не знаю теперь, как мне вас, воронят, прокормить?
— Ладно, мам, — попытался я успокоить ее, — при немцах выжили, а теперь не помрем. Скоро небось опять магазины откроют.
— Жди, когда их откроют, а хлебушка-то у нас всего на день осталось. И доменялись до ручки. Ботинки последние отдать, а летом в чем ходить? Ну, что еще остается? — Подошла к сундуку, покопалась, покопалась в старье, вытянула простыню да рушник холстинный. — Обойдемся и без простыни… и рушничок у нас старенький есть. — Мать посмотрела на меня затуманенным взглядом и неожиданно вспомнила: — Стой, малый, а балалайка-то твоя…
Балалайку я давно уже припрятал, бережно завернув и сунув под постель, чтобы не увидели немцы. Если бы не вспомнила мать, так бы и не притронулся к ней. А тут пришлось заняться ею, подлаживать да склеивать.
Все равно уж не играть на ней, не до балалайки. А кончится война, новую купим.
— А кто ее возьмет такую? — попытался я отговорить мать.
— Может, и найдутся охотники.
И вот сегодня мы отправились в Выглядовку. Теперь там немцев нет и можно ходить без опаски. Подходя к деревне, я обратил внимание на сгоревшую конюшню: пожар, что ли, случился? Мужики растаскивали остатки бревен, вокруг сновали ребята. Но что это, как будто обгорелая лошадь? Мы остановились от любопытства: при отступлении немцы подожгли конюшню, закрыли ее на запоры, и когда лошади стали выскакивать из огня через стены, расстреливали их из автоматов. Потом людей повыгнали на улицу и стали дома поджигать. Хорошо, что наши скоро подоспели, а то бы вся деревня сгорела дотла. Мы глянули — и правда: то тут, то там виднелись стропила черные, обгорелые или вовсе одни стены.