Взбираясь на Олимп
Шрифт:
— Достоевского читали? — неожиданно спросил мужчина, прервав мои терзания.
— Да. Идиот!
— Я?
— Нет. Я хотела сказать, что идиот мне очень понравился, — смутившись, поправила я.
— А Толстого? Сколько Толстых вы знаете? — продолжал творческий.
— Я знаю двух. Один Лев, другой Алексей, — отвечала я.
— Что у Алексея нравится?
— Гадюка.
— Почему?
— Мне главная героиня понравилась — Ольга. У нее непростая судьба, но, несмотря на все плохое, что у нее было, она не изменила себе, своему характеру. Окружающие люди, могли бы быть
— Чтоб застрелить Заречнову, которая вас обманула? — пошутил творческий.
— Нет, что вы, нет. Я не об этом — засмущалась я, — убийство это всегда плохо. Я о другом.
— Я вас понял, Надя, понял.
Творческий замолчал, и начал гладить свою бороду.
— Зачем он меня расспрашивает? Наверное, хочет убедиться, что я в своем уме. Это же ненормально, когда человек то в слезы, то в смех, то в смех сквозь слезы, — подумала я.
— Что вы читали Огорельцевой?
— Ничего. Я попыталась прочесть Ахматову, но после всего… я не смогла, — твердо ответила я, сдерживая в себе дрожь, появляющуюся при одном слове «Огорельцева».
— Прочтите мне.
— Как? А вам это интересно? — с энтузиазмом спросила я.
— Не то, чтобы очень, скорее любопытно, — загнул творческий.
— Здорово! С чего начать? Стих или басню? Или вы Ахматову хотите? — спросила я.
Я так обрадовалась, что могу рассказать свою программу. Я так долго и усердно готовилась, интересно было бы посмотреть на реакцию творческого. Он человек знающий, советы дельные даст, подскажет, как лучше читать. Как мне повезло! В ответ на мой вопрос творческий махнул рукой, что означало, что ему все равно и пошел в другой конец коридора. Я не стала дожидаться, когда он остановится и начала читать Ахматову, на половине он прервал и сказал: «что еще?». Я стала читать Цветаеву, Гиппиус, Блока, Есенина, Пушкина, а он все прерывал на середине и говорил: «что еще?». А я ему в ответ Пастернака, Рождественского, Волошина и Высоцкого.
— Лирику давайте, вы же девушка, — критиковал творческий.
Я прочла ему всю лирику, которую вспомнила. И каждый раз он прерывал меня, не давая закончить. Он стоял в другом конце коридора, оперевшись о подоконник.
— Давайте басни, — приказал творческий.
Я начала с Крылова «Мартышка и очки».
— Что еще? — прервал меня творческий абсолютно безразличным тоном.
Я начала другую басню, третью, четвертую, а он все повторял «что еще, что еще». А потом и вовсе говорит:
— Вы кроме Крылова что-нибудь знаете?
— Эзопа знаю немного. Сумароков еще есть.
— Начинайте, — скомандовал творческий, разглядывая фотографии на стене.
— А из Сократа что-нибудь знаете? — спросил он, обрубив перед этим своей фразой «что еще» все мои рассказы.
— Из Сократа? — переспросила я, — Не знаю.
— Плохо, — радостно сказал творческий и стал теребить рукой бороду.
— Неужели Сократ басни писал? — размышляла я вслух, — то, что он философ — я знаю, но что баснописец, впервые слышу.
— Плохо подготовились,
— Я только одно его высказывание знаю — «женись несмотря ни на что. Если попадется хорошая жена — станешь счастливым, плохая — философом». Больше не знаю.
— Хоть что-то вы знаете, — серьезно, нахмурившись, сказал творческий. — Давайте к прозе. Что вы готовили из прозы?
— Шекспира, Достоевского, Пушкина, Островского, Казакова, Шаламова… — стала перечислять я.
— Шаламова? — перебил творческий.
— Да.
— Это который про лагеря писал? Для девушки вашего склада читать про лагеря неразумно, — покритиковал творческий и потом добавил, — Прочтите отрывок.
Я прочла, он выслушал все до конца.
— Это, конечно, смело, но не ваше, — рассмеялся он. — Вы девушка хрупкая, тонкая. Вам нужно лирику готовить, драматические отрывки героинь. Вы бы еще Солженицына прочли с вашей-то наружностью. Если говорить об амплуа, то вы героиня, роковой тоже могли бы быть, хотя нет, не знаю, смотреть нужно, — заключил творческий. — В общем, так, Надежда. У Добровольского прочтете Ахматову, Цветаеву, из прозы — Островского монолог Катерины из «Грозы». Басню Эзопа любую, на ваше усмотрение, Крылов уже в печенках сидит, из года в год его мучают.
— Ахматову, Цветаеву, Катерину, понятно. Но ведь другие девочки тоже самое читать будут. Может мне как-то выделится? — поинтересовалась я.
— Вы хотите поступить?
— Да. Очень.
— Делайте, что я вам говорю, и не ревите больше. Слезами делу не поможешь, — сказал творческий и направился в сторону кабинета.
— А песня? Я петь умею. Я в хоре для дома престарелых пела, — сказала я.
— Да что вы говорите, для дома престарелых, — не останавливаясь, повторил творческий.
— Я могу вам спеть! Я знаю русские народные песни, одну польскую, английские, джаз, да все что захотите спою! Послушайте, пожалуйста! И скажите, что лучше Добровольскому спеть, — напала я на творческого.
— Хорошо, послушаю. Как никак для Добровольского стараемся.
— Здорово! Можно петь? А что петь? — я радовалась, как ребенок.
— Удивите меня, — сказал творческий и отошел в сторону.
Это был тупик. Как удивить? Что такое спеть, чтобы удивить видавшего виды человека. Я прикинула возраст творческого и подумала, что бы могло ему понравится. Ладно, пан или пропал. Я начала петь песню Муслима Магомаева «Мелодия». Я спела всю песню, творческий не перебил меня ни разу, мне даже показалось, что ему будто бы понравилось.
— Ну как? — разрумянившись, радостно спросила я.
Творческий пристально посмотрел на меня. Во взгляде я почувствовала грусть. Он ничего не ответил и быстро зашагал в кабинет, громко хлопнув за собой дверью. Неужели я так плохо спела? А может, наоборот, хорошо? Эти творческие люди, их не понять. Все-таки, я спела хорошо! Наполнившись уверенностью и радостью, я подпрыгнула и побежала к лестнице, показывая фигу каждому улыбающемуся с фотоснимка лицу.
Я распахнула двери института и вышла навстречу солнечным лучам. Вдохнув теплый летний воздух, я почувствовала, как по душе разливается счастье.