Скажи, о чем ты говоришь,моя душа, моя тревога?Ты вброшена по воле Богавот в этот город плоских крыш!Париж? Пожалуй, не Париж!Париж, пожалуй, слишком много:ужель над скукой демагогасентиментально воспаришь?Есть ужас пьесы. Грусть пролога.Ополоумевший матчиш.И есть закланье эпилогав чертополохе плоских крыш.И есть заклятье эпилогав коловращенье плоских крыш!
«Вот где рождались чеканные строфы…»
Вот где рождались чеканные
строфы,вот где пылали сухие сердца!Море холодное у Петергофа,Камень. Пустая коробка дворца.В северной, в бледной, в студеной истоменизкое небо над скатами крыш.Желтые сосны соседней Суоми.Финское небо и финская тишь.Рек полунощных зальдевшие устья,чуть поседевших газонов покой…Нету столичней сего захолустья,нет захолустней столицы такой!
«Жизнь и время идут на таран…»
Жизнь и время идут на таран,убивается утлая память.Что за ними? Театр – ресторан –семимильная зимняя заметь.Этой замети нет в словарях.Говорят, это выдумка просто.Только грусть исполинского роставсё шипит в дуговых фонарях…
«Если б я мог сказать, как гитарной струной…»
Если б я мог сказать, как гитарной струнойэтот сумрачный город звенит, –этот город, увы, никому не родной,отошел бы в беззвездный зенит!Подо мною шумит золотая река,но не виден мне волн ее цвет, –надо мной золотые летят облака,облака несвершенных побед.Я гранитам не мог бы ни слова сказать,я б к сырому асфальту приник,чтоб проникла сквозь время в меня благодать,чтоб пробился сквозь камни родник!Если мысль хороша, если совести нет,если есть только счастья изменчивый свет,только боль и тоска, только нега и грусть,только в прежнюю жизнь я уже не вернусь.Пусть наполнит мне душу святая тоскабесконечных твоих мостовых,пусть прильнет к тишине спускового крючкавесь асфальт тротуаров твоих, –пусть окажется вскоре, что времени нет,что на свете есть только беда,что дорога людей и дорога кометубегает, как встарь, никуда!Снова вижу волну и мосты над волной,снова вижу я город родной,снова вижу я горе и темную тишь,отчего же ты, сердце, не спишь?
«Этот город большой…»
Этот город большойнад рекой, в серебро и граниты окованной,этот город большойс горделивой душой,этот город с печалью рискованной, –этот воздух немой,на заре зеленеющий,этот ветер, сумойи изгнанием веющий, –тяжелов этом каменном темном гробудожидатьсяв свинцовом тумане,в забытьи и в обмане,скоро ль грянет архангел в трубу?!Этот ласковый городсмертей и могил, –где ты, где ты, крылатый летун Азраил,где ты, где ты, посланец крылатый?Что ты медлишь,небесный оратай?Не пора ль,не пора льна орала мечив перековку пустить,или, может быть, рано?Эта ночь тяжела,как рубцы ветерана,так молчи,ошалелое сердце,молчи!
«Ах, туман, туман, туман…»
Ах, туман, туман, туман,в старом городе туман,и троллейбусы во сне,будто рыбины на дне, –и огней, огней не счесть,это всё в тумане есть,но размыты все они,эти
самые огни.Ах, туман, туман, туман,разойтись бы по домам, –но сквозь горе и бедуя веду тебя, веду…
БЕЛАЯ ТЬМА
Есть на свете путешествиянеподвижности немой,поединки сумасшествияс непроглядной снежной тьмой.Как потом из теплой комнаты,из затишья духотывыйти в те слепые омуты,где плутали я да ты?Фонари над белой заметью,над киосками – судьба.Прямо в небо вбилась замертвочерномазая труба.По ее скобам-приступочкамв небо трепетное лезь, –хрупким ангельским халупочкамоткрывайся с маху весь!До последнего пришествияснегом физию умойв час ночного сумасшествия –поединка с белой тьмой.
«Душа моя, пока ты спишь…»
Душа моя, пока ты спишь,устав от пней и кочек,в прихожей вьется, как дервиш,глухой электросчетчик.Ты спишь. Видений череда,как на киноэкране.Чуть слышно булькает водана кухне в медном кране.Чуть слышно булькает водана кухне в медном кране.Ток наполняет провода.Мы знаем всё заране.Пока мы спим, нам снятся сныособого покроя,томленья льдистой крутизны,беспамятство героя.Сочится стужа на авосьсквозь щели и зазоры,и лунный свет сочится сквозьморозные узоры.И месяц за окном моимколеблется сурово,как шестикрылый серафимна перепутьях слова.
«Я вижу город под дождем…»
Я вижу город под дождем.Он так спешит тоской насытитьтревогу маленьких соитии,осенней пошлости объем.Я вижу город – дымка льдаплывет над крышами слепыми,он весь похож на Божье имяи на другие города.Я вижу город – и егоне уподобил бы сюите,звенящей много деловитей,чем детских музык торжество!В тумане мокрых странных крышон говорит с полуживыми,он весь похож на Божье имя, —быть может, ты его простишь!
«Бесплотные буркалы вяленой рыбы…»
Бесплотные буркалы вяленой рыбы,копченого сига безрадостный вздох:ты плачешь, природа, – так плакать могли бывеков отошедших угрюмые глыбы,корявые дольмены давних эпох,иль бочка, в которой ни циник, ни стоикне стал бы прописываться и проживать,следы циклопических грузных построек,лукавой Калипсо глухая кровать!Познаний исчезнувших нудные груды,печальные заросли чайной посуды,ставочек, в котором ловил карасейУлисс хитроумный – чудак Одиссей.Но вдруг изменяется помыслов вече,вступает в права свои мстительный вечер,качается облако синего дня,и месяц висит меж обтрепанных паддуг,гудят поезда на стальных эстакадах,сердца человечьи к зениту гоня.Эпоха давно отошла от причала,где душу, как барку рыбачью, качалаволна, просмоленная ночью до дна;таите свои униженья и боли,сидите на жестком и узком престоле,в вас будет осанка монарха видна!Гудят поезда на стальных эстакадах,и вечер унижен и сдержанно сладок,и полночь, как вещее сердце, темна.