Я - душа Станислаф!

Радомский Валерий Николаевич

В скользящем золотом свете заоконного фонаря Йонас напоминал древнегреческого бога, а его готовность к любви поражала могучей заблаговременностью. Он желал свою трепетно спящую голубку, как никогда до этого. Раздвинув восхитительно высокие ягодицы Эгле, склонился над ней. Под руками Йонаса тело покрылось тёплой благодарной дрожью. И эта дрожь лишь усилилась, когда он коснулся её там и так, как никто и никогда её не касался. Она с мучительным наслаждением подчинялась мужским ласкам, готовясь принять в себя его настойчивую силу. От ожидания этого ей стало жарко. …Вот она почувствовала Йонаса, не понимая происходящего. Вдруг боль и ужас пронзил это

сладкое безумие, точно во вдыхающую только-только счастье душу уже вонзилась тонкая заноза болезненного обидного недоумения.

… Агне выскользнет из рук Йонаса, скатится на пол, и рыдания разорвут в клочья тишину зимней ночи. Йонас включит свет и увидит ее. Ничего ей не скажет, не торопясь, оденется, и покинет дом.

Униженная и посрамленная своей же любовью, напуганная и обескураженная ролью, какую для нее придумало это безудержное, как ей казалось, чувство, Агне хотелось побыстрее забыть о случившемся и забыться. И она забылась… в постели матери. Но сон к ней так и не пришел.

– …Я уснула. Мне снилось, что лежу в своей постели, – всхлипывала литовка, прячась за Мерабом, точно нашкодившая девчонка, пытающаяся и сама разобраться в том, кому и чем именно сделала плохо; как и я, она была еще, по сути, ребенком и больше всего стыдилась моего присутствия, чем других, а мне было неловко за нее. – …Вернулась мама. Я ее не ждала. В большом зеркале у окна видела, как она решительно приближалась ко мне. С подобранными кверху волосами, в песцовой шубе, какой у нее не было до этого. В муфте прятались ее руки. Остановилась. Попросила повернуться к ней лицом, а я спросила у нее: «Женщины прощают, одна другой?!..». Она ответила, что женщины прощают все, кроме пренебрежения ее телом. И убивают соперницу в не принадлежащей ей постели. Как и сворованная любовь!.. …Нехороший сон!

– Только это не сон был, девочка! – выдохнула из себя Марта

Нордин, кряхтя, оторвал свое длинное и худое тело от пирса, о который все громче разбивались волны, сошел с него сам и ссадил Агне.

– Ты знаешь, вот с этих небес Аллах вразумил меня, – заодно, раздумывая куда бы, в какую сторону, пойти, чтобы размять ноги, сказал он ей тихонько, будто по секрету. – Аллах сказал мне: матери рожают сыновей для себя. Чтобы не знать нужды и одиночества. А у меня, ты не знаешь, сын есть, Разиф. Девочек рожают для любви, которую сами не заслуживают. А если и находят, то все равно теряют. Такая любовь им не по зубам. …Смотри, какие у меня зубы…, – Нордин приоткрыл рот так, чтоб увидели все, – а там, откуда я, пекут пряные кружевные блины «Роти Джала», …ах, как я их люблю! Как ты считаешь, такими косорезами съешь блин, или все, что они нарежут во рту, тут же из него будет вываливаться?

Агне засмеялась, и всем нам стало не так жутко и горько. Но главное – она должна была выйти из забытья, какое считала сном. Во сне, да, люди нередко улыбаются, только в земном забытье радости нет, и никогда не было.

Нордин хитрил, предложив Агне пройтись с ним и оглянуть незнакомую окрестность.

– И смени, наконец, свой секси-наряд! – напирал он на нее, уводя в сторону «дикого» пляжа. – Что подумает обо мне Аллах?!

Я окрикнул его и жестами стал показывать – объедини с Агне наше общее пространство! Малаец, в свою очередь, ответил жестом: «Отлично!». Поэтому, не дойдя и до первого гранитного валуна, откуда простирался, вглубь береговой линии, «дикий» пляж, они исчезли. Может, переместились, на побережье Южно-Китайского моря, возможно, в Вильнюс – нам с Мартой предстояло выслушать еще Мераба.

Марта

не торопилась с этим и я, вроде как, знал почему. Но, оказалось, не только потому, что энергия чувствований Агне передалась нам. Человек, в лучшем случае, выдыхает из себя обиду, зло, боль и т.д,, веселое и приятное его заземляет и поглощается земной твердью, чтобы воссоздать, в том числе, неосознаваемое себя живое. Душа в Вечности не может ни выдохнуть, ни заземлиться. …Выход – в выходе из лабиринта, а когда это произойдет и как именно, знает одна лишь Вселенная. Марте, как и мне, уже было тяжело, как тут еще – бремя чувствований Агне. То же самое переживал Нордин. И, не зная этого, ждал общения с нами Мераб. Хотя и мы не знали, с чем он пришел.

Не обращая на нас внимания, Марта сняла с себя спортивный костюм цвета волны, что уже облизывала край пирса, затем, покачивая бедрами, стянула к низу трусики, перешагнула через них и, походкой гимнастки подойдя к лесенке, сошла по ней в утреннее море абсолютно голой. Вода доходила ей до колен, она осторожно продвигалась вперед, полагая, что дальше – глубже, а мне не хотелось ни огорчать ее тем, что до глубины путь не близкий, ни лишать себя удовольствия видеть наяву, какие на самом деле «бразильские» ягодицы. В интернете я много чего видел и читал, а сейчас – смотрю именно на то, сердцеобразное по форме, что притягивает к себе взгляды не только взрослых мужчин, когда они находятся за спиной таких женщин, как Марта, Агне или ее мама, Эгле. Ведь их природная красота, обаяние и сексуальность передавались мне тонами и импульсами моих чувственных ощущений, и я воображал рассказываемую реальность близкую к реалистичности. В Вечности я не могу быть старше своих земных лет, но мои чувствования взрослели, крепли от убежденности и, наоборот, спорились вне безмятежности.

Марта вызывала во мне страстность и желание присоединиться к ней, а так как она и сама этого желала, сосредоточенное на Марте волнение потеснило робость и тревожность. Я закрыл глаза – как же она смешно визжала и подпрыгивала, когда я, незаметно поднырнув под нее, коснулся «бразильских» бедер. А как она долго смеялась с меня, потом, когда мне понадобилось время, чтобы выйти из воды менее возбужденным ее женскими прелестями.

– …Давай, выходи, красавчик! Марта хочет видеть, что ты от нее прячешь!? – выкрикивала она, размахивая у себя над головой моими плавками.

Как такое могло случиться? Да все, как обычно – по крайней мере, у меня: в земное время не нашел его, чтобы подтянуть резинку в шортах для купания, а лучше – ее заменить, а в Вечности, пожалуйста, сижу теперь в море голый. Щекотливость моего положения – это одно, а другое – гораздо хуже, так как в Вечности время отсутствует, и сиди не сиди, ничего не высидишь. Но родилась, зато, мысль: если в земной жизни я, к примеру, был безвольным, тогда здесь, вобрав волю других душ, стану волевым и при желании таким останусь. И тут меня еще раз осенило – как же я сразу не сообразил: я закрыл глаза и снова был одет, как и до купания, подходя к Марте со спины.

– А ты хитрец, русский! – отреагировала она с легкой досадой, все еще пребывая в прекрасном настроении.

– Я не русский, – ответил я. – Мама Станислафа – русская, его отец – поляк, а на родительском генеалогическом древе рода Радомских – и Польша, и Литва, и Украина. Это то, что я знаю. …Я, душа Станислаф, волк безмятежности!

Даже не знаю, отчего меня потянул на высокопарность слога, хотя в земной жизни меня знали и, нередко, напыщенным парнем. Но Марте понравилось мое важничанье – когда мы смеялись в последний земной раз, и не вспомнили бы так сразу.