Я – инквизитор
Шрифт:
Игорь Саввич вернулся на кухню. Заметив упавшую шапку, грязным черным зверьком притаившуюся под столом, схватил и, вновь выйдя на крыльцо, швырнул вслед незваным гостям.
— Калитку запри! — рявкнул он басом и, выплеснув этим выкриком остатки гнева, успокоенный, воротился на кухню и уселся на прежнее место.
Глава вторая
«Хочу также, чтобы вы знали, что всякому мужу глава — Христос, жене глава — муж, а Христу глава — Бог…»
Где-то на пустыре завыла собака. Звук был слабый,
Игорь Саввич отстранился от Книги, бросил в кружку щепоть чаю, залил кипятком и неторопливо размешал, прислушиваясь к тихим голосам большого дома. В печи ворковал огонь. Ему откликались быстрые мышиные шорохи наверху, потрескивание, стук, «кап-кап» где-то из глубины комнат.
Показалось вдруг отцу Егорию, что не дом это, а ветхий громоздкий ковчег, выброшенный морем между обезжизненных гор. Обхватив кружку длинными волосатыми пальцами, Игорь Саввич погрел ладонь, затем с хлюпаньем втянул обжигающую жидкость…
И быстро отставил чашку.
Над головой, в коридорчике второго этажа, явственно раздавались шаги.
Игорь Саввич резво вскочил с табуретки.
Ну да, никаких сомнений! Некто, шлепая босыми ногами, спускался по лестнице со второго этажа.
Отец Егорий вслушивался, сведя мохнатые брови, приоткрыв от напряжения рот.
Заскрипела дверь угловой комнаты, звук шагов переместился в сопряженную с кухней гостиную.
Взявшись побелевшими от усилия пальцами за спинку стула, отец Егорий слушал, как, шурша, кружат за дверью по выметенному ковру босые ноги.
Высокий хрипловатый голос пропел неразборчиво. И оборвал песню, когда в топке громко щелкнуло горящее дерево. Звук оборвался, но Игорь Саввич знал: некто стоит прямо напротив неплотно прикрытой двери.
Отец Егорий шевельнулся, нечаянно коснулся ногой горячей печной кладки…
И тут дверь распахнулась.
Высоченная, в рост самого Игоря Саввича, девица, обернутая в серую пушистую шаль, возникла в проеме. Воздух на кухне шевельнулся, смешиваясь с холодным, из гостиной. Девица плавно и быстро вышла на середину кухни, под яркую лампочку с матовым абажуром-тарелкой. Длинная, черная, в крупных красных розах юбка полыхнула вокруг ног девицы шелковой волной и опала.
Отец Егорий уставился на маленькое, не по росту, бледноватое личико, а девица улыбнулась ему тонкогубым ртом и, поддернув юбку, присела на табурет, где пару минут назад сидел он сам. Кожа у нее была белая, нежная, угольной черноты волосы падали прямо, ниже широких худых плеч.
Обведя зелеными выпуклыми глазами кухню, девица плотней прихватила у горла шаль, блеснула зрачками.
— Добрый вечерок, батюшка! — проговорила она томно. — Ох и спала же я!
И зевнула, выпростав из-под шали голую длинную руку и прикрыв ею рот.
— Ты откуда взялась? — строго спросил отец Егорий, пытаясь припомнить, все ли было осмотрено ими наверху, потому что войти в дом, минуя его самого, было невозможно.
— Я? — Девица подняла на Игоря Саввича влажные ласковые глаза. — А почто
— Отвечай, если спрашиваю! — решительно произнес отец Егорий, подступая к ней. Девица улыбнулась еще сахарней:
— Я-то тутошняя. Да ведь не пытаю тебя — откуда? А ты присядь. Охолонь маленько!
Девица тонкой рукой взяла отца Егория за предплечье и потянула вниз.
К несказанному своему удивлению, Игорь Саввич покорно опустился подле нее на пол.
— Ох, батюшка, — проворковала девица. — Всё те вопросы спрашивать! — Провела легонько по густым волосам отца Егория. — А красив ты, батюшка! Уж любили тебя, ась? — И закрыла ему рот узкой душистой ладошкой.
Что-что, а красивым себя отец Егорий не считал. И значения собственной внешности особого не придавал. Но похвала приятно задела, и большая его голова как бы сама собой пригнулась вниз, легла щекой на теплое бедро. Пальчики ласково прошлись по затылку, шее…
— Чую, тоскливо тебе, батюшка, — приговаривала девица. — Суровым-то завсегда тоскливо. Особенно как солнышко сядет. Ночи-то нынче — ох, дли-инные!
И, наклонясь, поцеловала отца Егория в висок, загородив от света упавшими волосами. Нежные пальчики гладили легонько его мускулистую шею, пробуждая забытые уже воспоминания.
— Ты ослабь себя, батюшка, распусти! — И, обдавая теплым дыханием: — Хошь, спою тебе?
Отцу Егорию казалось, что он спит. И не на твердом холодном полу, а в мягких глубоких перинах.
А девица уже завела у самого его уха хриплым обволакивающим контральто:
— Ой, гляжусь я в зеркало, не навижуся! Ой, на тело белое во шелку! Ой, зову я кречета, бела кречета «Пей ты, пей, мой кречете, боль-тоску! Полети, мой кречете, к морю синему, Понеси кручинушку ты мою. Донеси, мой кречете…Как сквозь сон слышал отец Егорий жалостный голос. Иногда он засыпал, иногда просыпался, чтобы уловить еще несколько слов.
— На воду не опусти, наземь не срони, Донеси, мой кречете… …ретивое, …чтоб не жить, не быть ему…И как будто кто выплеснул на голову отцу Егорию шайку колодезной воды!
Враз подскочил он, стряхнул с себя клубящийся, дымный голос, как скверный сон.
Девица тоже содрогнулась, вскинула вверх бездонные очи — и оледенело сердце отца Егория.
Захолонуло сердце, а все ж протянул ручищу: схватить хрупкое плечико…
Однако ж не сумел. Девица поднялась, быстро и грациозно, одновременно уклоняясь от монаховых пальцев. Серая шаль летучей мышью сорвалась с плеч, мелькнула в воздухе и сама собой втянулась в приоткрытую печь.