Криво, косо, в полосочку, в клетку.Трудно жить и дышать тяжело,а потом хоть редко, да метко,а потом пошло, повело.То ли ветром подуло попутным,то ли крови сменился состав,чем-то личным, глубоким, подспуднымопоздания твои наверстав.То ли так, то ли, может быть, эдак,то ли эдак, а может быть, так.Словно скиф, словно яростный предок,скачешь в топоте конных атак.Я беду обойду! Неудачуя оставлю легко за спиной.Я решаю любую задачу,что мне лично поставлена мной.Отрицая, не признаваясамую
возможность судьбы,верстовые столбы задевая,временами сшибая столбы,мчу. Размотанная, как проволока,косоватая кривизнавысока, как небесное облако,и натянута, как струна.
Двадцатый век
В девятнадцатом я родился,но не веке — просто году.А учился и утвердился,через счастье прошел и бедувсе в двадцатом, конечно, веке(а в году — я был слишком мал).В этом веке все мои вехи,все, что выстроил я и сломал.Век двадцатый! Моя ракета,та, что медленно мчит меня,человека и поэта,по орбите каждого дня!Век двадцатый! Моя деревня!За околицу — не перейду.Лес, в котором мы все деревья,с ним я буду мыкать беду.Век двадцатый! Рабочее место!Мой станок! Мой письменный стол!Мни меня! Я твое тесто!Бей меня! Я твой стон.
«Интеллигенция была моим народом…»
Интеллигенция была моим народом,была моей, какой бы ни была,а также классом, племенем и родом —избой! Четыре все ее угла.Я радостно читал и конспектировал,я верил больше сложным, чем простым,я каждый свой поступок корректировалЛьвом чувства — Николаичем Толстым.Работа чтения и труд писаниябыла святей Священного писания,а день, когда я книги не прочел,как тень от дыма, попусту прошел.Я чтил усиль токаря и пекаря,шлифующих металл и минерал,но уровень свободы измерялзарплатою библиотекаря.Те земли для поэта хороши,где — пусть экономически нелепо —но книги продаются за гроши,дешевле табака и хлеба.А если я в разоре и распыленне сник, а в подлинную правду вник,я эту правду вычитал из книг:и, видно, книги правильные были!
«Романы из школьной программы…»
Романы из школьной программы,На ваших страницах гощу.Я все лагеря и погромыЗа эти романы прощу.Не курский, не псковский, не тульский,Не лезущий в вашу родню,Ваш пламень — неяркий и тусклый —Я все-таки в сердце храню.Не молью побитая совесть,А Пушкина твердая повестьИ Чехова честный рассказМеня удержали не раз.А если я струсил и сдался,А если пошел на обман,Я, значит, некрепко держалсяЗа старый и добрый роман.Вы родина самым безродным,Вы самым бездомным нора,И вашим листкам благороднымКричу троекратно «ура!».С пролога и до эпилогаВы мне и нора и берлога,И, кроме старинных томов,Иных мне не надо домов.
«Неинтересно, как я воевал…»
Неинтересно, как я воевал,как я сперва позиции сдавал,а после возвращал, с трудом и кровью.Неинтересен я с моей любовьюи ненавистью, с узким кругом тем.Да, я совсем неинтересен тем,кому еще все это предстоит —позиции, победы, поражения.Я на трибуне. Темный зал таитполтыщи смутных лиц без выраженья,во мне не находящих выраженья.И в горле горький ком стоит.Я — прошлое и будущее ваше,и злобится напрасно злоба
дняна невпопад пришедшего меня,а те, кто не едал солдатской каши,прикуривают от моего огня.
«Снова нас читает Россия…»
Снова нас читает Россия,а не просто листает нас.Снова ловит взгляды косыеи намеки, глухие подчас.Потихоньку запели Лазаря,а теперь все слышнее слышныгоре госпиталя, горе лагеряи огромное горе войны.И неясное, словно движениеоблаков по ночным небесам,просыпается к нам уважение,обостряется слух к голосам.
М. В. Кульчицкий
Одни верны России потому-то,Другие же верны ей ==оттого-то,А он — не думал, как и почему.Она — его поденная работа.Она — его хорошая минута.Она была отечеством ему.Его кормили. Но кормили — плохо.Его хвалили. Но хвалили — тихо.Ему давали славу. Но — едва.Но с первого мальчишеского вздохаДо смертного обдуманного крикаПоэт искал не славу, а слова.Слова, слова. Он знал одну награду:В том, чтоб словами своего народаВеликое и новое назвать.Есть кони для войны и для парада.В литературе тоже есть породы.Поэтому я думаю: не надоОб этой смерти слишком горевать.Я не жалею, что его убили.Жалею, что его убили рано.Не в третьей мировой, а во второй.Рожденный пасть на скалы океана,Он занесен континентальной пыльюИ хмуро спит в своей глуши степной.
Просьбы
— Листок поминального текста!Страничку бы в тонком журнале!Он был из такого теста —Ведь вы его лично знали.Ведь вы его лично помните.Вы, кажется, были на «ты».Писатели ходят по комнате,Поглаживая животы.Они вспоминают: очи,Блестящие из-под чуба,И пьянки в летние ночи,И ощущение чуда,Когда атакою газовойПерли на них стихи.А я объясняю, доказываю:Заметку б о нем. Три строки.Писатели вышли в писатели.А ты никуда не вышел,Хотя в земле, в печати лиТы всех нас лучше и выше.А ты никуда не вышел.Ты просто пророс травою,И я, как собака, воюНад бедной твоей головою.
«Я учитель школы для взрослых…»
Я учитель школы для взрослых,Так оттуда и не уходил —От предметов точных и грозных,От доски, что черней чернил.Даже если стихи слагаю,Все равно — всегда между строк —Я историю излагаю,Только самый последний кусок.Все писатели — преподаватели.В педагогах служит поэт.До конца мы еще не растратилиСвой учительский авторитет.Мы не просто рифмы нанизывали —Мы добьемся такой строки,Чтоб за нами слова записывалиПосле смены ученики.
«Поэзия — не мертвый столб…»
Поэзия — не мертвый столб.Поэзия — живое древо.А кроме того — чистый стол,А кроме того — окна слева.Чтоб слева падал белый светИ серый, темный, чернобровый, —Закаты, полдень и рассвет,Когда, смятен и очарован,Я древо чудное ращуИ кроной небу угрожаю,И скудную свою пращуДалеким камнем заряжаю.