Я не искала любовь

Джусти Амабиле

— Это неправда. Ещё я говорила «согласна», но, оглядываясь назад, «нет» было бы лучше. Я позвонила, чтобы сказать тебе, что… что наш эксперимент окончен. Я не хочу… выставлять себя на всеобщее обозрение, чтобы… ты смог разобраться в своих чувствах.

— Почему ты передумала? Из-за Лилиан? Из-за того, что я отошёл на минутку, чтобы поговорить с ней? Тебе не кажется, что я в долгу перед ней? Что мне следовало сделать, прогнать её?

— Если и есть на свете человек, который никогда не будет указывать другому, что ему делать, так это я. Мне столько

раз говорили, что и как делать, что знаю, насколько это может быть ненавистно. Я просто… поняла, что не достаточно сильна для…. для этой игры. Я думала, что да, но это не так. Моя кожа до сих пор мягкая, Арон, и ты причинишь мне много боли. Я не готова рисковать страданиями. Мне достаточно намёка на риск, только тень опасности, чтобы я отступила. Дело не в Лилиан, а в тебе. Я не думаю, что ты… Я не думаю, что ты мне подходишь, вот и всё. Может быть, мы не похожи. А может, мы слишком похожи, и нам обоим нужен кто-то, кто дополнит нас. Может быть, ты мне недостаточно нравишься. Возможно…

Возможно, я несу полную чушь. Я говорю это, потому что во мне сидит страх, который распиливает меня на пополам. Потому что я до смерти люблю Арона и знаю, что он никогда не полюбит меня так. Потому что независимо от того, хочет он по-прежнему быть с Лилиан или нет, простил он её или нет, призрак той недостижимой любви всегда будет витать между нами (если мы вообще когда-нибудь будем существовать). Я думала, что справлюсь с этим, что мне достаточно иметь его, чтобы забыть обо всём остальном, но это не так.

Я ни для кого не была первой. Я никогда не чувствовала себя незаменимой для кого-либо, не в том смысле, в котором хотела, не так, как если бы я была плотью, кровью, костью, лимфой и воздухом. Меня всегда использовали, эксплуатировали, лепили, били, откладывали в сторону и забирали обратно, как предмет, лежащий на полке. Теперь я претендую на то, чтобы быть не просто первой, а единственной. Единственная, кого выбрал тот, кто хочет только меня и знает это с самого начала, и ему не нужны никакие странные доказательства, чтобы понять это.

Я не могу рисковать новой травмой. Это меня убьёт. Я не думаю, что смогу подняться обратно, закончу как бедная брошенная собака, которая позволяет себе умереть на дне колодца, потому что у неё не хватает сил выкарабкаться, чтобы спасти свою жизнь. И никто не придёт за ней. Никто не спустится в эту дыру, чтобы протянуть ей руку помощи. Потому что это не является ничьим приоритетом.

На другом конце линии наступает тишина, которая уже говорит мне обо всём. Затем звучат слова, которые озвучивают реальность.

Сухие, бессмысленные и стервозные.

— Окей, если ты так считаешь.

— Да, я так думаю.

— Предполагаю, нам больше нечего сказать друг другу. Может, вернёмся к роли адвоката и клиента, или я тебе и в этой роли не нравлюсь?

— Нет… адвокат ты хороший.

— Какая честь. Тогда увидимся на предварительном слушании.

— Как только узнаешь день и время, дай мне знать.

— Я попрошу своего секретаря позвонить

тебе.

Он не говорит ни «пока», ни «прощай». Он просто прерывает звонок.

Я сворачиваюсь калачиком на сиденье поезда и смотрю на мир за окном. Я в отчаянии, ощущаю себя мешком, полным обломков, мешком, который, если его потрясти, скрипит, дребезжит и даже плачет.

Но я нет. Я к этому не привыкла. Вокруг так много людей. Нельзя плакать на людях. Плакать это для трусов. Плакать — это испорченность. Плакать — это оскорблять Бога. Он может наказать меня таким образом, что мне будет очень плохо.

Как будто я могу чувствовать себя хуже, чем сейчас.

Глава 13

Арон

— Разве я не заслуживаю слова, Арон? — спрашивает меня Лилиан.

Я хотел бы ответить «нет».

Она не заслуживает от меня ни слова.

И так бы я ей и сказал, если бы здесь, перед ней в слезах, стоял другой Арон. Тот, кто годами культивировал обиду и месть. Тот, кто жил с половиной сердца и одержимостью.

Но этот Арон другой, этому Арону жаль, и сожалеет он потому, что она ему больше не дорога. Мне следует радоваться и послать Лилиан раз и навсегда куда подальше, сильный от свободы, завоёванной слишком поздно. Но я не могу.

Потому что, наряду со многим другим, во мне проросла совесть, снисходительность, терпение, о которых я и не подозревал. Словно что-то или кто-то посадил семена эмоций, которые я никогда не пытался вырастить раньше.

Я подхожу к Лилиан; она продолжает плакать. Потом опускает голову мне на грудь, и я, после минутного колебания, думаю, что могу поддержать её объятием. Признаю: это жест, который исходит не от сердца, а только от головы и той совестливости, снисходительности и терпения, которые я научился проявлять на практике.

— Да, — отвечаю я, — но, боюсь, это не те слова, которые ты хочешь услышать.

— Разве моих извинений тебе было недостаточно, разве я недостаточно унизилась? Что мне остаётся делать: пресмыкаться? А кто это была? Мне кажется, я уже где-то её видела! Ты… Ты целовал её так… будто она тебе небезразлична!

— Она мне не безразлична. И нет, ты не должна пресмыкаться, Лилиан. Ты не должна унижаться, ты вообще ничего не должна делать. Ты ничего не можешь сделать.

— Что это значит? Ты влюблён в неё?

— Что бы ни чувствовал, я не обязан посвящать в это тебя.

Лилиан делает несколько шагов назад и смотрит на меня с ошеломлённым выражением лица.

— Подожди! Вот где я её уже видела! Она работает официанткой в греческом ресторане! Ты… ты уже знал её? Или вы встретились потом? Я не понимаю. Она совсем не в твоём вкусе, она ничтожна!

Боюсь, моё терпение не так уж и выносливо, потому что взгляд, которым я смотрю на Лилиан, больше похож на взгляд старого мстительного Арона, чем на взгляд нового милосердного Арона.